– А чем я заплачу ему? – гвардеец понадеялся на свою бедность, опасливо изучая «личного черта».

– На, отдай ему вперед за всю службу, а если вякнет, что золото фальшивое, руби вора на месте, – Кортэ добыл из тряпки самородок и показал окончательно ошалевшему гвардейцу. Подержал на виду и сунул за пазуху цыгану. – Вот я и устроил дельце. Полковник ждет?

– Да.

– Веди, – велел нэрриха, нехотя тратя едва накопленные силы на дарование здорового дыхания новоявленному слуге Хосе. – Поглядим, кто хуже выглядит, больной полковник или здоровый гость.

Хосе сам догадался подставить плечо, повел, с опаской оглядываясь на цыгана, нахального и вороватого, остающегося без пригляда в доме. Впрочем, тот не подумал отдыхать, первым сбежал по лестнице, шутливо поклонился хозяину, – в пол, подметая ступеньку кудрями. Рукавом дополнительно протер мрамор возле башмаков, изображая усердие и вгоняя гвардейца в краску.

– Имя у тебя есть, сорная трава? – запоздало поинтересовался Кортэ.

– Гожо, – отозвался цыган. Выпрямился и перестал дурачиться. – Так что, жить она будет?

– Не знаю, – серьезно ответил Кортэ. – Если сын заката успеет добраться сюда, пока она дышит – у него спроси. Только золота не предлагай, он не поймет.

– Что же тогда? – вроде расстроился Гожо.

– Он сам скажет, – предположил Кортэ.

– Так я пока за сидром, быстренько, – цыган метнулся к двери и крикнул от порога: – Он не мной ворованный, добрый хозяин, он вам поперек горла не встанет.

Кортэ задохнулся хриплым, бессильным смехом, похожим на кашель – и захромал к соседнему особняку, сознавая: платков ему сегодня больше не изготовить, силы иссякли, родной ветер молчит.

Ни один нэрриха толком, наверное, не знает: кем он доводится старшему – ветру, свободному и от тела, и от забот живых? Кто-то именует нэрриха гребнями в гриве урагана, кто-то – отрезанной прядью и затухающим эхом, а еще последним дыханием, порывом ушедшей бури… Нет в именах настоящего, сути и истины, лишь красота образа и смутные намеки, противоречивые и даже взаимоисключающие. Оллэ как-то сказал: ветры не знают законов, и это часть их свободы – подчиняться изначальному природному укладу, не людьми созданному. Но, стоит людям раскрыть душу – и ветер обнимает их, ощущая родство и радуясь. Ветру по душе отсылать в телесный мир детей-нэрриха и так родниться с людьми, узнавшими вкус воли.

Давно приключилась та встреча со старейшим из нэрриха, показалась случайной и бессмысленной. Много позже удалось выведать: сын шторма не попадается на пути, если сам того не пожелает. Оллэ пришел, подсел к костру, выслушал, поделился мыслями – и сгинул до рассвета, не сочтя того, к кому решил присмотреться, достаточно взрослым для ученичества. Или – преподав первый урок? Кто теперь ответит… Кортэ недоуменно почесал затылок, впервые толком разобрав мысли и движения собственной души и сочтя: он никогда не завидовал Оллэ! Сразу и без оговорок признал непреодолимость разницы в уровне. В ту ночь у костра сын шторма был для Кортэ, недоросля второго круга опыта – высшим. Богам – не завидуют… Но именно тогда, пожалуй, и родилась мучительная ревность к Ноттэ, удостоенному права учиться у старейшего и сопровождать его.

Гибель сына шторма, сейчас это очевидно – стала крушением мира и только усилила златолюбие самого Кортэ, эту убогую попытку возвыситься самым простым способом… Возвыситься – и отгородиться от своих же собственных страхов: если старейшие досягаемы, значит, сам я – лишь червь под опускающейся, неумолимой пятой злого рока.

– Пришли, – шепнул на ухо Хосе, украдкой дергая за рукав. – Вот, граф Парма, полковник гвардии и сейчас – главный в городе человек.

Кортэ вздрогнул, оглядел комнату и поклонился полулежащему в подушках полковнику. Жестом отослал Хосе и подсел на край ложа, повинуясь приглашению.

– Не буду обременять вас долго, – сразу заверил Кортэ. – Я не посланник королевы, а всего лишь спутник Ноттэ. Пользы от меня немного, увы. Вежливость заставляет задать вопрос о самочувствии, хотя это – невежливо, пожалуй.

– Как ни странно, я почти здоров, – улыбнулся граф. – Говорят, у меня еще много времени… хотя оно теперь меряется совсем иными порциями, увы. Я оплошал, сын заката настоятельно советовал разыскать плясуний, двух. Не удалось… Зачем они нужны? Возможно, некто способен заменить их?

– Одну я, пожалуй, нашел, – задумался Кортэ, припоминая, как старуха держала нож и двигалась. – Сути дела не понимаю, но замена плясуний кем-то иным вряд ли допустима. Ноттэ намерен отдать ветру ценность или извлечь нечто из его прядей, так я полагаю. Танец – это, если я верно понимаю, способ разговора с ветрами и один из надежнейших способов попросить о помощи. Точно могу сказать вот что: не народность важна, не готовность плясать на площади, но дар открытой души и умение проявить её через движение.

– Спасибо за уточнения. Тогда вот еще вопрос: почему именно женщины?

– Не обязательно, – качнул головой Кортэ. – На моей памяти чаще – они, вот и весь сказ. Думаю, мужчины раскрывают в движении нечто иное… ну, большинство мужчин. Они танцуют с оружием, и не ветер им внимает, а скорее… безликая.

– Вы льстите людям, – улыбнулся граф. – Нам – внимают? Трудно поверить в подобное, лежа здесь и зная свой срок. Прошу вас, посетите гранда Факундо, он рядом, вас проводят. Хотелось бы понимать, не пострадал ли он от черного недуга? Нанесенная предателем рана не особенно тяжела, гранд в сознании, и я желал бы привлечь его к поиску людей, годных для замены второй плясуньи.

Граф замолчал, тоскливо глядя в стену и обдумывая нечто свое. Кортэ поклонился и беззвучно покинул комнату.

Гранд Факундо разместился в левом крыле особняка. Возле центральной лестницы незримую границу временных владений Башни оберегали два рослых стража, багряный и черный, так их мысленно обозначил нэрриха, отметив лишь цвет рясы каждого. А как еще отличить людей, схожих по назначению, по невыразительности лиц? Типичные жители северной Эндэры, светлокожие, темноволосые, широкие в кости. Оба знакомы с оружием куда ближе и короче, нежели с молитвой. Глазки у обоих мелкие, пустые. Заглянешь – и заметишь лишь собственное отражение, искаженное, утратившее благообразие, явно недостойное внимания. Сделается очевидным отсутствие права миновать заветную дверь.

Кортэ знал повадки таких вот цепных псов Башни и потому в глаза не заглядывал и разговоров не затевал. Шел по середине коридора, норовя лбом прошибить дверь. Те, у кого есть право и сила, не просят о приеме. Этот закон людской власти нэрриха усвоил еще в первом круге. И потому, стоило багряному шевельнуться и начать то ли жевательное, то ли вопросительное движение челюсти – по ней ласково скользнуло лезвие кинжала, обрывая невысказанные возражения, но не раня кожу.

– Жди здесь, – не оборачиваясь, велел нэрриха Хосе, и без того замершему у лестницы. Кинжал вернулся в ножны. Кортэ шагнул мимо стражей, и багряный позволил себе выдох. Второе указание сына тумана он выслушал куда внимательнее: – Проводи к гранду.