Он:

— Как хотите, моё дело предложить, а если не согласны, то расплатитесь, и я пойду.

Я:

— Или «бухту» забирай с «горы Машук», или штаны свои уноси от меня дырявые, молодой человек.

В общем, Шуринька, так у меня заработала безлимитная Сеть, и так я стала непродвинутым юзером.

А мальчик ботанический тот картину не взял и больше не вернулся. Наверное, сказал своим однокорытникам по холдингу этому, кто именно несогласие с их расценками проявил, и они, видно, смирились и заткнулись, благодаря имени твоему, моя родная. Спасибо тебе за это дополнительно.

А работала я в этом семестре как никогда, сразу две мастерские выпускались, обе от лучших наших академиков. Почти каждый день сверхурочно отбывала, гнали дипломные работы, серии эскизов готовили, и снова почти все именно меня просили позировать, хотели к основным работам приложить, потому что выигрышная натура, сказали, так что не прогадаешь на тебе, Шуранька, даже несмотря что больше не обнажённая, а просто сиятельная графиня, позволяющая себе прихоть побыть моделью ради забавы, что и есть самое драгоценное.

И то правда — последние три раза в шляпке с вуалеткой в кресле позировала, облокотившись на подлокотный поручень и устремив взор между дальним окном и дверью в аудиторию, так они меня попросили. Будто жду сижу, мечтая о возвращении блудного сына.

Сами даже не поняли, в какую для меня больную точку попали.

А я не только не жду, но и вообще не знаю, что и думать о нём, о Мишеньке моём недосягаемом.

Костюм на мне: платье 19-го века эпохи романтизма, кружевной воротник, рукава-фонарики, банты по грудной вертикали, манжеты по запястьям, по низу двойная оторочка, а над ней тройная широченная вставная шёлковая лента, опоясывающая весь низ. И шаль, не знаю даже из чего, притащили, тончайшую, но не шёлк, а лучше.

И туфельки под серебро, как балетные.

Шепнули, что эпоха позднего романтизма характерна своей худобой и бледностью, в отличие от раннего, где уже не в чести были румяна, но всё ещё допускалась некоторая обтекаемость женских форм. Поэтому ты, говорят, Шуранька, словно самим 19-м веком вылеплена, вас даже мало подправлять не нужно, ни карандашом, ни светом, ни советом, просто сидите и думайте о чём угодно, лишь бы подольше, до диплома. А шевелиться и сама не станешь, ты у нас как была твердокаменная, так и по сию пору такая.

Лучшая.

Гордость.

Знамя.

На любой вкус и спрос.

Единственная и неповторимая.

Я потом на себя посмотрелась в рост, и меня это, знаешь, тронуло.

Самою же.

Представила, что не я это, а чужая мне женщина, из генеральской дворянской семьи, но не через поколения, как я, а напрямую, из времён званых балов, белокаменных угодий с парадными подъездами под сиятельными медными крышами и других высоких собраний офицерской чести.

Сама стройная, с высокопородистой бледностью скуластого лица, с задумчивостью в голубую даль, с длинными пальцами на длани, испещрённой прожилками изящных вен под тонкой бархатистой кожей, с ухоженными ногтями под белёсым, телесным или нейтральным лаком — но только не под вульгарным бордово-красным, отнюдь нет. Паша мой вон ещё когда настаивал и доказывал, что любой яркий цвет ногтей укорачивает пальцы, а никак их не удлиняет, потому что мозг мужчины, получая сигнал от его же зрения, просто-напросто вычитает посторонние образования, не принимая любое яркое и омертвелое за часть живого пальца. И наоборот, он же складывает естественный колер с самим пальцем, увеличивая его длину на расстояние самого ногтя.

И добавлял, что это единственный случай, когда дьявол, который в деталях, работает на женщину, а не против неё, если она, конечно, не полная дура. И выразительно смотрел на меня, проверяя взглядом на усвоение материала.

Господи, как же мне хорошо там, как же душа моя отдыхает за эти молчаливые часы тяжелейшей недвижимости для тела и глаз!

Неужели я всё же счастливая женщина, если отбросить ошибки прошлого и попутно наплевать на всё плохое?

Когда иду к воскресной заутрене, всегда теперь заранее готовлю слова, которые обращаю к Господу. К моменту, когда они приступают к «Верую», я уже внутренне приготовлена и начинаю тайно от главной службы надиктовывать от себя, под купол, прошение, которое сама же сочинила. И в это же время обязательно трижды крещусь с поклоном, чувствуя в этом уже насущную потребность, а не просто принятую среди верующих литургическую надобность.

Хочешь послушать, с чем обращаюсь обычно?

Слушай, бабушка, но слова меняются каждый раз. Это более-менее усреднённое обращение, бывает другое, а это другое.

«Господи моё родное, любимое и всевозвышенное, обращаюсь к тебе как к высшему и самому справедливому Судии неземному, прошу тебя об прощенье меня за все мои грехи, какие допускала в нелепости и по дурости ума своего недостойного перед тобою и другими людьми, родными и чужеродными, близкими и отдалёнными, со злыми намереньями иль с добрыми, с гадкими и недостойными словами, выпущенными из себя в воздух или про себя, и прошу тебя я, чтобы не оставил ты меня одну тосковать или умирать без никого рядом, без стакана воды, который никто не подаст, как и без упованья, что доживать придётся годы последние без любимой всем сердцем работы, к какой прикипела душа и вся я, целиком заодно с гармоничным телом моим, которое сделал для меня ты, как и для людей высокого искусства запечатлевать прекрасное на бумаге, холсте или лепить. И дай мне знать, не позабудь, коли заслужу молитвами своими, о тех, кто есть кроме меня на свете из родных мне людей, где бы они ни были живыми или мёртвыми…»

Примерно так, Шуринька, ничего?

Не будет раздражать его, как ты думаешь?

Или многого слишком желаю, как не заслужившая такой подати?

Сама, если честно, я далеко не уверена, что подходяще изъяснила, но даже с отцом Александром не решаюсь такое обговорить, только с тобой. С ним совестно, хоть и предлагал открыться на исповеди и не утаивать самого последнего.

Нет, не готова пока, умру со стыда, честно.

Но зато ходила на воинский парад, у нас торжество было в столице необычайное по случаю 60-летия ко Дню Великой Победы над фашистом. Тянулись события до 15 мая вплоть, начиная от 9-го. Парки гудели, стадионы, площадок понастроили музыкальных, Джорджа Буша приглашали принять участие в торжествах.

Приезжал, кстати, остался доволен. Мы ведь больше не враги, а с ним теперь заодно, особенно против мировой закулисы и терроризма. Им, сказать по правде, досталось как никому. В ноль первом году две башни самолётами снесло в самом сердце города Нью-Йорка, торговые палаты были в них, всемирного банковского значения, одинаковые как двойняшки. Валились как — ты бы видела, родная моя, это ни в сказке сказать, ни словами ни передать. Дым, гром, пожар, взрывы, тысячи людей полегло в ужасе той катастрофы, а самолётами теми арабские наёмники-камикадзе управляли, смертники изначально по призванию, убив лётчиков и погибнув сами.