Двадцать седьмого января сорок четвертого года прорвали блокадное кольцо! Демьян Григорьевич, когда по радио услыхал, заплакал. Так заплакал, как будто у самого семья в Ленинграде была. Кондрат, дружок старый, задергал потом: чего да чего? Еле отвертелся. Даже со службы удрал, чтобы дома такое событие отметить, а там как раз Васька один, кашеварит. Евдокию Демьян Григорьевич с завода в больницу перевел, санитаркой, тоже, конечно, не баклуши бить, а все полегче, чем на заводе. Болеть она у него стала. Как Петр в армию сбежал, поседела вся, и здоровье в одночасье подорвалось. Так что жену он теперь берег. И Васька молодцом, первый материн помощник. И такое у него умиление к сыну накатило, а тут еще радость от снятия блокады, ну и вывалил он ему и про цацки царские, и про корону. Васька слушал внимательно, не перебивал, и к концу рассказа Демьян Григорьевич уж совсем скис, решил, что будет как с Колькой. Но Василий помолчал маленько, а затем серьезно так, вдумчиво спросил:

— А как думаешь, батя, сможем мы тогда на море уехать? Здесь оставаться будет опасно, знают нас все, присматриваться начнут. А вот на море бы… Мы по географии проходили, там тепло, пальмы, персики, сливы, груши, и дом свой можно купить с садом, а забор повыше.

У Демьяна Григорьевича от таких слов душа запела. Нашел-таки, наконец, наследника, единомышленника.

И стали они с тех пор с Василием уединяться. И всякие разговоры вести, планы строить, как закончится война, и поедут они в Ленинград, и как им лучше быть, и как Вейсбах разыскать. И как карту доставать будут, а потом в Тобольск поедут. Много говорили, пока не приметил Демьян Григорьевич, что Колька к ним присматриваться стал.

Помрачнел сразу и затаился на сына. Колька-то уже большой лоб вырос, девятнадцатый год пошел, и решил он его в общежитие при заводе спровадить. Там и к работе ближе, и свободы больше, самостоятельность закалять. Жена Евдокия сразу в слезы ударилась. Сыночек, кровинушка! Да и Колька как-то нехорошо сощурился, пришлось терпеть. А тут еще на Петра похоронка пришла. В танке сгорел, отход товарищей прикрывал. Как герой погиб. У него и до этого уже медаль за отвагу была, а тут героя дали, посмертно. Только что эта звезда, коли сына нет. Евдокия слегла. Да и Демьян Григорьевич, сам того не ожидая, сдал вдруг, если и были еще на голове чернявые пряди, то после похоронки за одну ночь выбелились, словно иней прихватил. Вроде и не жаловал он Петьку после того разговора, затмили бриллианты свет белый, сына из-за них потерял. Да-да. Если бы не страх, что сдаст, следил бы зорче, почувствовал заранее, что он, горячая голова, затевает. А так…

А вскоре в начале осени на заводе, где Петр прежде работал, запустили новую усовершенствованную продукцию, и в честь этого события из Москвы приехала важная комиссия. Руководство города на ушах, Демьяну Григорьевичу с коллегами тоже забот хватало. Сам он порядок на производстве обеспечивал, и вот тут-то и рвануло. Рвануло в прямом смысле слова, на складе готовой продукции, часов в пять утра. Он в эту ночь дома как раз ночевал. Оделся секунд за двадцать, а еще через час на объекте все начальство местное собралось, члены комиссии, к счастью, еще не прибыли, их поезд только в девять утра ждали.

В общем, о том, что дальше было, рассказывать смысла нет, а только вернулся Демьян Григорьевич вечером в свой рабочий кабинет, сел в кресло, прикрыл глаза, затуманенные бриллиантовым блеском, и умер.

Не случилось ему еще раз в Ленинград съездить. Не случилось…

12 июля 2018 г. Санкт-Петербург

Поцелуй длился долго, так долго, что к тому времени, когда он закончился, Максим успел забыть, кто он, где он и какой на дворе день. Даже забыл, весна за окном или осень. Он просто стоял и блаженно таращился на девушку перед ним, а она так же отрешенно смотрела на него, а вокруг было невероятно тихо и безмятежно. Анна, очевидно, уже ушла, а они этого даже не заметили.

Когда поцелуй закончился, Полина даже не заметила. Она пребывала в состоянии блаженной эйфории. Ее еще никто никогда так не целовал. Никто и никогда. Так. По-другому целовали. Давно когда-то, но теперь после ЭТОГО поцелуя даже вспоминать не хочется. Она тихо счастливо вздохнула и взглянула на Максима. Тот стоял, глядя на нее какими-то обалделыми глазами, словно не понимая, где он и кто перед ним. Так это что же, не мне поцелуй предназначался? — осознала Полина, чувствуя, как разочарование темной горькой тучей поднимается из самой глубины ее сердца. Что он на меня так уставился — жену свою драгоценную на моем месте ожидал увидеть?

Гордость и обида всколыхнулись в Полине и помогли собраться. Ее лицо окаменело, а глаза снова стали холодными и отстраненными.

— Я приготовила обед, мы можем идти есть, — проговорила она механическим голосом и, не дожидаясь ответа, развернулась и поспешила на кухню, чтобы не разреветься.

Максим смотрел на Полину, все еще бездумно купаясь в состоянии теплой, безмятежной радости, которое подарил ему поцелуй, когда с девушкой произошла неожиданная, почти мгновенная метаморфоза. Ее лицо побледнело, солнечные блики на нем погасли, и Полина, словно в секунду одевшись сталью, одарив его холодным бесчувственным взглядом, сообщила, что обед готов. У Максима от такой внезапной перемены даже сердце защемило. Он стоял в дверях тихой пустой спальни, не имея сил двинуться с места, потирая левую сторону груди и размышляя о том, как события последней недели подорвали его здоровье. Он стал слаб, не в меру чувствителен, сентиментален, раним, одним словом, превратился в жалкую тряпку, об которую вытирают ноги все кому не лень, начиная с бывшей жены и кончая библиотекаршей. Последней он вообще не сделал ничего плохого, за что она его так?

Как так, Максим сказать затруднялся, но обиду какую-то ощущал.

— Обиду? Да я совсем разбабился! — воскликнул раздраженно Максим, зло взглянул на себя в зеркало и дал себе слово собраться, прийти в чувство, сегодня же позвонить юристу и начать оформлять развод. А с библиотекаршей… А с библиотекаршей они по-быстренькому отыщут клад, дело уже почти сделано, и он отправит ее восвояси. А сейчас он пойдет и с аппетитом поест!

Так и сделал.

— Значит, что у нас вышло? — раскладывая перед собой книги, листок с переводом и записку, проговорил Максим. Обед благополучно закончился, библиотекарша готовила — пальчики оближешь, Максим даже злиться на нее перестал. Да, собственно, с чего ему было на нее злиться? Она ему чужой человек, помогла избавиться от Аньки, даже поцеловала, а то, что у него от этого поцелуя едва крышу не снесло, не ее вина. Она к нему чувства испытывать не обязана.

— Мы с вами перевели все отрывки, кроме латыни. Давайте посмотрим, что там? — предложил Максим, пододвигая к себе книгу.

Полина сидела напротив него с совершенно безучастным видом. Ей не было дела до чужих сокровищ, зато она была оскорблена до глубины души. Ее использовали как громоотвод, а когда стала не нужна, просто отодвинули в сторону. Как вещь.