В подъезде частенько бывало темно. Лампочки разбивали или выкручивали с завидным постоянством. Потолок был закопчен спичками, которые парни приклеивали к нему с непонятной для ребенка целью. По лестнице приходилось подниматься практически на ощупь и, попав ключом в замочную скважину, стараться как можно скорее открыть замок, чтобы ввалиться в переднюю и спешно захлопнуть за собой дверь. Иногда огоньки сигарет порхали в кромешной темноте чердака и доносилась тихая болтовня.

Вернувшись однажды с прогулки, я обнаружил, что вся наша лестничная клетка залита кровью, в которой плавали пучки волос.

– Да тут убили одного с чердака, – пояснила соседка.

Слава богу, у меня в детстве были няни, которые не спускали с меня глаз и старались никогда не оставлять одного. Няни менялись одна за другой, как узоры в калейдоскопе. Первой няней была деревенская девушка Галя, она смотрела за мной, когда я был совсем малышом. Галя имела обыкновение таскать мамины капроновые чулки со швом из гардероба, носить их, а когда они рвались, выкидывать в мусоропровод на кухне. Как-то раз чулки зацепились за его крышку и Галя была изобличена, ей дали расчет! Эта Галя очень стеснялась произносить слово “яйца”, называя их “энти”. Отправляясь в продуктовый магазин, она спрашивала мою маму: “Татьяна Ильинична, а энтих десяток взять?” Также помню еще одно ее забавное выражение. Холл квартиры или большую прихожую она называла “промеждухолье”. На вопрос: “Галя, где вы оставили сумки?” – та отвечала: “В промеждухолье!”

Потом появилась оперная певица на пенсии. Посмотрев на меня, она сказала своим поставленным голосом:

– Ребенок хороший. Питание будет простое: каждый день мороженое. И ребенку нравится, и готовить не надо.

Стоит ли говорить о том, что проработала она у нас недолго?

Имя третьей няни врезалось мне в память на всю жизнь. Звали ее Клава Печенкина. Приехала она в Москву из села Кулевка Горшеченского района Курской области. Эта простая полуграмотная молодая женщина была счастлива, что работает у настоящей “артиськи”.

Как-то раз она спросила маму:

– Татьяна Ильинична, а в Москве ведьмы есть?

– Нет, Клава, в Москве ведьмы не водятся.

– А у нас в Кулевке есть. Сидим мы как-то с мамкой за столом, щи хлебаем. Вдруг в дверь собака забежала, пронеслась вокруг стола и выбежала вон. Так вот, мать моя ту бабу знала!

В том, что какая-то местная деревенская женщина была оборотнем и могла обратиться в собаку, Клава нисколько не сомневалась, рассказывала об этом просто и обыденно. Живейшим образом она интересовалась всем, что происходит вокруг, и порой ставила маму в тупик неожиданными вопросами:

– Татьяна Ильинична, а вот написано везде: “Вперед, к победе коммунизма”. Это как будет? Нам крикнут: “Геть!”, и мы ка-а-ак побежим?!

– Приблизительно так, – сдержанно отвечала моя тактичная мама.

Переехав из Кулевки в Москву, Клава с удовольствием пользовалась благами тогдашней городской цивилизации. Например, без конца бегала в кинотеатр “Фитиль” на Фрунзенской набережной. Фильм “Римские каникулы”, с большим опозданием вышедший в советский прокат, посмотрела бесчисленное количество раз. Она была заворожена прелестью юной Одри Хепберн и доселе невиданными красотами Рима. И все бы ничего, но, убегая очередной раз в кинотеатр, Клава оставляла меня дома совершенно одного.

С любовью Клавы Печенкиной к голливудскому кинематографу мама еще как-то мирилась. Однако терпение ее лопнуло, когда няня меня заморозила. А случилось это вот как. Клава сдружилась с няней другого мальчика с нашего двора, и вдвоем они любили прогуляться по Фрунзенской набережной, болтая о своем, о девичьем. Только та, вторая няня выходила на прогулку одна, а Клава, которой было велено глаз с меня не спускать, тащила меня за собой. А дело, надо заметить, было зимой. Перед очередным променадом она обрядила меня в зимнюю шубку, посадила в санки и возила три часа по морозу, пока вдоволь не наболталась с подругой. Вернувшись к дому, Клава еле вытащила меня из саночек: я к ним примерз! Как же она перепугалась! Дома она поскорее раздела меня и усадила перед батареей отогреваться. И я, к счастью, отогрелся. И даже не заболел. Но после этого случая Клава Печенкина из села Кулевка тотчас получила расчет. А место няни заняла очень набожная баба Катя, родственница актрисы ЦДТ Люси Гниловой. Баба Катя жила в Филях, в однокомнатной квартирке в невысоком кирпичном доме, где я однажды вместе с ней побывал. Мне запомнились большие иконы в окладах, расставленные в красном углу и украшенные бумажными гофрированными цветами. Новая няня была очень сердечным и добрым человеком. Обидев ее однажды, я сам страшно расстроился и написал ей записку: “Баба Катя, прости меня, что я себя так плохо вел”.

На всю жизнь остался в памяти связанный с ней случай. Как-то мы вышли прогуляться по Фрунзенской набережной. Компанию нам составила родная бабушка моей сестры Наташи – баба Вера Константиновна Монюкова. Эти женщины представляли собой два мира, разделенных настоящей пропастью. Одна была простой деревенской бабкой, другая – настоящей городской интеллигенткой. Их можно было бы сравнить с популярным в 1970-е годы комическим дуэтом “Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична” в исполнении актеров Вадима Тонкова и Бориса Владимирова. Баба Катя рассказывала, как сытно и привольно жилось в деревне, а баба Вера – о том, как прекрасно ей работалось при прежних хозяевах в знаменитом московском магазине “Мюр и Мерилиз”, где она была старшим кассиром. В конце концов эти две совершенно разные женщины сошлись во мнении, что при царе было гораздо лучше, чем при большевиках. Это я запомнил на всю жизнь!

Так мы и прогуливались неспешно по Фрунзенской набережной, пока не увидели огромный грузовик, над открытым кузовом которого высилась гора остовов не то коров, не то лошадей, издававшая отвратительный запах. Это были скелеты с остатками мяса на костях. Говорят, кости крупного рогатого скота перерабатывали на клей. Но на меня, пятилетнего, это дикое зрелище произвело огромное впечатление. Я с ужасом взглянул на бабушек, а они с беспокойством посмотрели на меня…

За год до школы мама все-таки решила отдать меня в детский сад. Находился он на Хамовническом Валу, который тогда назывался Фрунзенским. Там я столкнулся со всеми прелестями советской дошкольной педагогики: новогодним утренником, костюмом зайчика с хвостиком из ваты, празднованием Первомая, красными флажками, омлетом и манной кашей на завтрак, коллективным разучиванием песенки “Солнечный круг, небо вокруг”… Мне хотелось играть с другими детьми в театр, а они играли только в войну. Но именно в детском саду я впервые сильно влюбился. Объектом моих чувств стала девочка по имени Таня Трусова. Перенеся в раннем детстве какое-то тяжелое заболевание, она лишилась волос и ходила с абсолютно лысым черепом. Другие ребята с ней не водились. Наверное, они считали, что девочка без бантика на голове – это какая-то неправильная девочка. Мне же Таня виделась совершенной красавицей и казалась очень оригинальной.

В раннем детстве меня пытались научить играть на фортепиано. Тем более что маме в наследство от отца, Ильи Герасимовича Гулевича, досталось роскошное немецкое пианино фирмы Offenbacher. Созданный в 1900-е годы инструмент выглядел очень элегантно: черный лак, точеные балясины, клавиши из слоновой кости… Ему не хватало лишь бронзовых подсвечников, которые моя бабушка, Мария Григорьевна, собственноручно отвинтила, борясь с мещанством. На этом фамильном пианино родители и решили учить меня музыке, для чего даже наняли репетитора по имени Сергей Владимирович. Мы с ним разучивали нотную грамоту, играли маленькие композиции, одну из которых помню по сей день: “Как под горкой, под горой торговал старик золой”. Под чутким руководством репетитора я даже освоил старинные французские и неаполитанские песенки. Однако вскоре Сергей Владимирович потерял ко мне всяческий интерес. Чтобы не лишиться заработка, он, конечно, продолжал приходить к нам. Давал мне задание играть скучные гаммы, а сам ложился на диван и засыпал. Пианистом я не стал, но эти занятия помогли мне развить музыкальный слух.