– Это мои Маша и Минька, а это Марта. – И остановился, выдохнул, сбросил скорость, предоставляя теперь Марте решать, что делать с этой внезапно обрушившейся на нее информацией.

Марта растерялась. Теперь происходящее открылось ей в новом свете. «Жизнь Егора была более или менее налажена: любимая работа, отличная карьера, хорошая семья. Беззаботное существование, которое вдруг омрачили тени прошлого. И что решил сделать настоящий мужчина? Разогнать их. Чтобы и дальше чувствовать себя хозяином положения и не испытывать угрызений совести. А зачем ему мучиться? У него все прекрасно. Проекты, конкурсы, презентации. Жена, конечно, выглядит не фонтан, но, попади в опытные руки, станет конфеткой. Сынок вот подрастает. Симпатичный мальчишка».

Словно в подтверждение ее слов, мальчик сделал навстречу Марте нерешительный шаг и сказал, слегка прячась за отцовскую спину:

– Вы здорово поете.

– Спасибо. – Она искренне улыбнулась.

– Да, мы ваши преданные поклонники. – Это уже жена Егора. «Как странно. Она должна быть мне неприятна, но ничего подобного. Женщина как женщина. Наверняка замучена жизнью, а может, и мужем. Я могла бы быть на ее месте и тоже быть грустной и замученной. Нет, уж лучше быть просто грустной. Так что нечего мне с ней делить и некого». И Маше Марта тоже отвечает:

– Спасибо.

– А почему вы хотите в Париж? – Мальчишка уже не прячется за спину Егора, задает вопрос без стеснения, и мать его тут же одергивает:

– Миша!

– Все в порядке. – Марта снова улыбается и отвечает мальчику: – Просто это очень красивый город.

– Как Майами?

«Ух ты, дружочек, неплохо живешь. Уже и в Майами успел побывать».

– Не знаю. Я не была в Майами.

– А у меня там бабушка живет.

– Повезло тебе.

– Я к ней в гости езжу. А другая бабушка в России живет, но к ней меня не возят.

Марта вопросительно смотрит на Егора, он объясняет скупо:

– Мама больна. Шизофрения.

Глаза Марты расширяются от ужаса и сочувствия, она хочет задать следующий вопрос, но Егор опережает ее ответом:

– Из-за смерти отца. Он покончил с собой.

Марта ощущает подступающую дурноту. «Господи! Что я наделала! Это из-за меня, из-за меня! И зачем я только показала Егору этот дурацкий дневник. Каких бед мог наворотить, каких слов наговорить молодой, горячий мальчишка. Бедный! Он несет на себе ответственность за смерть отца и болезнь матери, и разве кто-нибудь когда-нибудь сможет снять с него этот груз? Вряд ли оттого, что теперь и я чувствую свою вину, Егору станет легче». Но Егор охватившего Марту смятения не замечает, продолжает говорить спокойно, как человек, давно переживший трагедию и нашедший в себе силы смириться с ней:

– Не пережил развала армии. Всю жизнь считал правильным отдавать и исполнять приказы, не подвергая их ни сомнению, ни обсуждению. Знаешь, когда я попытался с ним о Даманском поговорить, он на меня еще и собак спустил за то, что я – «бессовестный мальчишка» – мог поставить под сомнение честь советского офицера. А я просто спросить хотел, я не обвинял его ни в чем, я всегда знал, что мой отец – хороший человек. Но он не захотел тогда разговаривать, и я не стал настаивать. Он ведь был у меня уже совсем немолод, я не хотел его волновать. Но я любил его, заботился о нем, а тем, которым он подчинялся, чьи приказы всю жизнь исполнял, – им не было до него никакого дела. Перемололи и выплюнули на копеечную пенсию. И никаких почестей, никаких льгот, никакого уважения. Ну, отец и не вынес удара. Решил покончить со всем сразу. Всю жизнь был сильным, а тут сплоховал. Жаль, что военная жизнь так и осталась для него важнее гражданской. Не подумал он об этой гражданской жизни. Ни обо мне не подумал, ни о матери, а ведь любил ее очень, и она его тоже. Я думаю, если бы тогда я подарил ей внука, – Егор посмотрел на Марту долгим взглядом, и она отвела глаза, – она бы не заболела. А так она потеряла смысл жизни. Она привыкла всю жизнь о ком-то заботиться, а ее заботу отвергли, вот она и надломилась. Наверное, ей не хватило внутренней силы поступить как отец, а она мечтала об этом. Мечтала уйти – и не могла. Оттого и потеряла рассудок.

Марта молчала, не зная, как реагировать и что говорить. Но Егор и не ждал ответа. Он неожиданно улыбнулся.

– А знаешь, она по-своему счастлива. В ее сознании он все еще жив, она все время ждет его с работы. И когда я прихожу ее навестить, она рассказывает о том, какая у нее прекрасная семья: муж преподает в военной академии, сын отлично учится в хорошей школе, и все они живут дружно и любят друг друга. Я очень долго страдал. Себя жалел. Не хотел мириться с тем, что потерял и отца, и мать. А теперь поумнел. Они оба поступили так, как им было легче, и я, как любящий сын, просто обязан принять их выбор. Вот такие вот дела. – Он усмехнулся уже без прежнего веселья. Жена подошла к нему и погладила по голове. Марта почувствовала, что этот нежный жест вызвал в ней приятные ощущения. Не было ни ревности, ни зависти, ни злости. Егора любят, его жалеют, ему сочувствуют – и слава богу. Он хороший человек и заслуживает счастья, а ее история принадлежит только ей.

– Так почему вы хотите в Париж? – Сын Егора с детской настойчивостью требовал ответа на свой вопрос.

– Все хотят в Париж, Минька, – ему ответила мама. – Это очень красивый город, романтический.

– И ты хочешь?

– И я.

– А мы поедем?

– Ну, конечно. – Это уже Егор.

– С этой тетей?

Маша вспыхнула от неловкости, и Егор тоже смутился, но ответил сыну, пытаясь отшутиться:

– Нет, сынок. Тетя поедет с кем-нибудь другим. У нее путевка на двоих, а Париж, как сказала мама, город романтический. – Егор подмигнул Марте и, решив, что настал как раз подходящий момент, спросил как бы между прочим:

– Ну давай, подружка, колись, с кем поедешь в Париж? И вообще рассказывай. Теперь твоя очередь. Как жизнь сложилась? Какие поражения? Какие победы, кроме нашего конкурса? Где ты? Что ты? Какие тени прошлого тебя будоражат в настоящем? – Егор говорил в шутливой манере. Но Марта знала: он наконец добрался до основной цели своего визита. Все в его жизни было не так уж плохо, и он хотел удостовериться в том, что и у Марты все так же хорошо. Он давно простил ее и хотел теперь получить свое прощение, хотел получить подтверждение тому, что и следующие двадцать лет своей жизни может жить спокойно и о Марте не вспоминать.

Она могла бы разрушить его надежды. Ей ничего не стоило открыть правду, которую он жаждал услышать. Да и была эта правда не такой уж затейливой. В том, что юная девушка страдала из-за разрыва с любимым, не было ничего необычного. Марта плакала, и лежала ничком на кровати, и ничего не ела, и отказывалась выходить из дома – в общем, вела себя так, как практически любая оказавшаяся на ее месте особа женского пола в нежном возрасте. Так продолжалось неделю, десять дней, до тех пор, пока однажды Ритуля не сказала решительно: