– Не просил? – рычал возбужденный Крячко. – Не заказывал? А они идут теперь. Без твоего согласия и твоего спроса идут. Вот, на тебе!

Он отошел в угол, где на вешалке висел его пиджак, готовый к отправке в химчистку. В этом пиджаке он был сегодня в садовом товариществе, в нем вытаскивал с лестницы раненого Шарова. Стащив пиджак с вешалки, Стас швырнул его в руки профессора:

– На! Ты же врач, ты знаешь, что такое кровь. Вот она! Кровь того парня, которому я десять минут, пока ехала «Скорая помощь», всяким тряпьем раны затыкал. А он лежал и истекал кровью! Этим самым кинжалом, который ты так хотел. Кто следующий? Мать этого паренька, девушка, дочь, чья-то жена? А может, ты сам, упырь?

Маврин брезгливо держал в руках пиджак с окровавленными лацканами и рукавами. Бросить его на пол он боялся, боялся гнева этого полковника, а держать в руках не мог. Профессора трясло нервной дрожью. Крячко подошел к нему, вырвал свой пиджак из дрожащих рук задержанного и проговорил хриплым голосом:

– В аду тебе сниться будут эти кровавые кинжалы, эти трупы будут звать тебя и тянуть к тебе руки, вурдалак. А ты чистенький и невинный, как агнец, будешь блеять и прижиматься в углу, пытаясь спрятаться. И будешь оправдываться, только оправдания тебе нет! И не будет!

– Лев Иванович, – взмолился Маврин, поворачиваясь к Гурову и ища его поддержки. – Ну, вы же понимаете, что я не виновен. Не я это делал, не я просил этого! Я даже не просил красть кинжал, я просил изучить возможность получить его.

– Получить? Вы знали, что обращаетесь с просьбой в криминальную среду, – холодно ответил Гуров. – Вы знали, что там проблемы решаются просто, а препятствия устраняются с пути тоже легко и просто. Или вы наивно полагали, что хозяина коллекции буду долго и нудно уговаривать, соблазнять благами, деньгами и перспективами? Людей убивают, понимаете вы или нет? Как нам остановить убийцу, кто он, сколько их?

– Я не знаю. – Маврин опустил голову, и его голос перешел на еле слышный шепот. – Я не думал, что будет все так страшно. Не думал, что эти люди такие страшные. Этот Барон, этот Вангель, он показался мне интеллигентным, порядочным человеком, деловым человеком. Мы с ним даже не обсуждали такие варианты развития событий, тем более с кровью. Я же не знаю этих людей, которых Вангель нанимал, я не знаком ни с кем из них.

– Не знакомы? – переспросил Гуров. – Допустим. Вот что, Маврин, давайте вместе вспоминать. По минутам все ваши встречи с Бароном. О чем говорили, кого он называл, может, упоминал в разговоре. Сейчас важно каждое имя, каждая кличка, просто какие-то броские приметы человека, который мог быть причастен к этой краже и убийству. Итак, кто вам посоветовал обратиться к Вангелю?..

– Не разрешают допрашивать, – стоя спиной к Гурову и наливая в чашки кофе, констатировал Крячко. – Я с ней и так и эдак, а она ни в какую.

– Тяжелое состояние? – спросил Лев, принимая из рук напарника чашку. – Опасная рана?

– Нет, не в физическом ранении дело. Состояние не ахти, но стабильное. Опасности для жизни вроде бы нет. Лечащего врача беспокоит моральное и психическое состояние Шарова. Он сильно напуган, почти в истерике. Они ему колют что-то успокаивающее, но нервишки у парня на пределе.

– Ну, его можно понять. Преступник нанес ему три ножевые раны. А тебе не кажется, Стас, что это уже цепочка? Нападение на человека в квартире Пименова-старшего. Убит копией раритетного кинжала вор, который пришел украсть оригинал. Оригинал после этого пропал. Нападение на дизайнера в загородном доме Пименова-старшего, когда там был его сын. Нападение с холодным оружием, видимо, с оригиналом раритетного кинжала, похищенного у самого Пименова. Нападение на друга Пименова-младшего. Оружие не установлено, но я не удивлюсь, если им окажется все тот же кинжал. И третий друг Пименова-младшего – Никита Луговой…

– Исчез, и мы его никак не можем найти, – продолжил Крячко.

– Ничего нового?

– Ничего. Родители по-прежнему в панике. Установить тех, с кем он уехал на море, не удалось. Родителям рассказал про турбазу в Подмосковье. Я думаю, что он ни на какое море и не уехал, а просто прячется где-то в Москве.

– Прячется, – повторил Гуров. – Почему? Чтобы с ним не приключилось того, что и с Шаровым? Нет, Стас, поехали в больницу. Убедим мы лечащего врача. Нет у нас иного выхода! Время идет, а этот клубок так и не распутывается. Нам новые смерти не нужны! Пойдем к Орлову, изложим ему всю ситуацию. Пусть распорядится об охране Шарова в больнице. Глядишь, парень немного успокоится и ответит на наши вопросы.

Лечащий врач Шарова стояла в ординаторской со стаканчиком кофе в руке. Окно за ее спиной начинало темнеть, в коридорах больницы устанавливалась вечерняя тишина. Закончились операции, лечебные процедуры, ушли домой врачи. Осталась только дежурная смена. Гуров говорил, а сам смотрел на руки хирурга. Удивительно, мелькнула в его голове мысль, Пономарева не хрупкая женщина, даже грузная немного, с широкой костью, как это называется в народе, а вот пальцы у нее, как у музыканта. Музыкальные, тонкие, почти трепетные пальцы. А ведь есть что-то общее у музыканта и хирурга. Нет, не в движении пальцев. Скорее в тонкости искусства, в том, насколько малейшее движение этих вот трепетных пальцев важно для человека. У музыканта рождается музыка из звуков, у хирурга из его пальцев заново рождается жизнь. Каждое движение может принести смерть, если пальцы ошибутся, но они не ошибаются, и они дарят жизнь. Это ли не музыка!

– Вы понимаете, – строго говорила хирург, – что своим допросом вы возвращаете пострадавшего снова в ту среду, в ту часть его сознания, где страх смерти, где боль, отчаяние и безнадежность. Ведь преступник сумел трижды ударить его ножом. Трижды Шаров ожидал неминуемой смерти, трижды он прошел через нее. Раз за разом. Не всякая психика это выдержит.

– Дорогая Ирина Григорьевна, – начал было проникновенным тоном Крячко, но Гуров положил руку на его локоть и поднялся.

В ординаторской воцарилась тишина, которую нарушали только маленькие часы-ходики у двери. Уютные звуки маятника, пощелкивания шестеренок. Гуров подошел к окну и стал смотреть на улицу. Вот так всегда, подумал он. Каждый считает, что он прав. А ведь правота не бывает только твоя или моя. Она единственная. И это надо понять и ощутить. Всегда, в каждом решении, в каждом поступке мы идем на компромисс. С коллегой по работе, с женой, да с самим собой, в конце концов.

– Понимаете, Ирина Григорьевна, – тихо сказал он, глядя в окно. – Иногда в жизни приходится обращаться не к высочайшей мудрости, а к простой арифметике. Да, да, к самой элементарной арифметике. Приходится просто считать и складывать. Или вычитать. Что больше: один или, скажем, пять. Да хотя бы один или два. Вы вот беспокоитесь за самочувствие Шарова, а преступник тем временем на свободе. Шаров единственный, кто его видел. И чем больше мы щадим именно Шарова, тем больше вероятность, что этот преступник убьет или искалечит еще кого-то. Да, мы обязаны его щадить. Вы – потому что давали клятву Гиппократа, мы – потому что давали присягу своему народу защищать и беречь. Но это решение и есть как раз мужество выполнения своей клятвы. Не умрет Шаров, просто придется с ним возиться еще и еще. Спасать его психику, лечить его тело и душу. Но мы этим поступком спасем еще и других невинных, на кого может напасть этот маньяк или кто он там. Нет у нас времени на ожидание. Вы помните Чернобыль? Тогда тоже можно было не посылать туда невинных людей, чтобы они не получили смертельных доз облучения. Но тогда бы пострадало и погибло намного больше, поэтому и посылали. Жертвуя немногими, спасали, можно сказать, целый мир. Это как на войне. А мы с вами, каждый в своем окопе, на такой же войне. Вы – за жизни и здоровье, мы – тоже за жизни, но защищая от преступников. Часто вооруженных, как вот в случае с Шаровым.