не страшно, жертва всего-навсего теряет способность улететь прочь, но она и не хочет улетать. Наоборот, она изо всех сил тянется к самому сердцу пламени и лишь дотянувшись, понимает, насколько опасное мероприятие затеяла, но уже поздно… Да, уже слишком поздно. — Охимчик умолк, запутавшись в своих поэтических построениях и нелегких мыслях. Аполлон Бенедиктович попытался перевести мотыльково-огненные сентенции в нечто более доступное пониманию. Похоже, что Магдалена была не просто старшей сестрой невесты графа, а истинно роковой женщиной, погубившей обеих братьев. Да и доктору не удалось избежать чар погибшей соблазнительницы. "Роза небесного сада"! А пан Охимчик — натура тонкая, поэтическая, видать и стихи сочиняет, переписывает по вечерам дрожащею от волнения и вдохновения рукой в тонкую тетрадку, которую хранит под матрасом. В представлении Аполлона Бенедиктовича поэты были личностями в высшей мере странными и ненадежными, сегодня они одно придумают, завтра другое, послезавтра третье, а, разобраться — то правды в тех виршах ни на грош, выдумка одна. Вон пан Охимчик по жизни врет, так разве ж в стихах своих он правду скажет? Да ни в жизни. Пользуется, небось, даром, чтобы девицам головы кружить. Иии панне Наталии, верно, пел про розы, ангелов, мотыльков да свечи.

Тьфу, пакость какая.

— Вы ведь поняли уже, верно? — Юзеф, опустившись в кресло, обхватил ладонями голову.

— Раскалывается, спасу нет. — Пожаловался он. — Да, признаюсь! Нет, каюсь и горжусь! Я тоже был ее любовником! Мы все были ее любовниками. По очереди. Сначала Олег, потом Николя, потом я. И снова Олег. Или Николя. Ей нравилось играть, мучить нас, представляя себя этакой царицей, владычицей душ, а нас рабами у подножия трона. Она могла выбрать любого — Олега с его деньгами, титулом и необузданностью, Николя с его собачьей преданностью, меня… Нет, вру. Меня она никогда бы не выбрала. Зачем ей нищий доктор, когда есть князь?

— Камушевский был помолвлен с сестрой Магдалены. — Осторожно заметил Аполлон Бенедиктович. Юзеф рассмеялся.

— С сестрой. А ей не было дела до сестры. Ей ни до кого не было дела, для Магдалены существовала лишь она сама, ее желания, ее прихоти. Весь мир — ее одна большая прихоть. Кстати, милая Натали не говорила вам, что Олег в голос заявил о своем намерении жениться? На Магдалене, естественно. Правда, она перевела все это в шутку, но, думаю, рано или поздно, Магда стала бы супругой князя. Княжной. Все им, все Камушевским… Ничего, я тоже стану одним из них, скоро, совсем скоро… Увидите, каким я стану мужем! Они за все ответят!

— Вам лучше вернутся домой. — Аполлон Бенедиктович отвернулся, чтобы не выдать свое раздражение. Неужто пани Наталия не видит, что этот ущербный, закопавшийся в старых обидах человек, ее не достоин. Да, мерзавец, который использует тяжелое положение женщины, чтобы вынудить ее к нежеланному браку, и в браке не станет хорошим, он так и останется мерзавцем.

— Раскомандовались… — Хмыкнул Охимчик. — Освоились в доме… Хотелось бы знать… Да, пани Наталья на многое готова ради спасения брата.

— На многое, но лишь подлец и негодяй воспользуется этим.

— Какие мы честные и благородные. А я… Я не честен! Я не благороден! И именно поэтому я победил! Я, а не вы! Я буду тут хозяином и тогда…

— Подите прочь.

Странно, но Охимчик послушался, молча развернулся и вышел. И только сквозняк и хлопнувшая дверь, на которой доктор выместил свое раздражение, засвидетельствовали, что пан Охимчик покинул дом.

Доминика

Я расшифровала дневник. Весь, вернее, почти весь, от первой до предпоследней страницы, и лишь Господь Бог знает, чего мне это стоило. Дело совсем не в сложности — шифр простой до примитивизма — дело в самих записях. Это как нырнуть в чужой разум и, растворившись в нем, стать другим человеком. Я честно пыталась понять Лару и не понимала. Это даже не пропасть между двумя людьми, это две стороны зеркала: с одной стороны гладкая поверхность, готовая отражать все и вся, с другой — невзрачная изнанка, которая ничего не отражает и ничего не представляет. А все вместе — зеркало.

Ну и бред же в голову лезет! Отложив тетрадь, я честно попыталась собрать разбежавшиеся мысли в одну кучу.

Лара знала про клад?

Лара знала, что такое «черный лотос»?

Лара что-то украла и за это ее убили. Но тогда причем здесь лотос?

И как мне его найти?

Под землею, под травою, под полярною звездою ангел спит. Что она имела в виду?

Не понимаю. Виски ломило от напряжения. Надо расслабиться, отвлечься, а потом с новыми силами и мозговой штурм можно будет устроить. Кстати, насчет «расслабиться», Салаватов пиво приносил. Точно помню, что в холодильник перегружал. И мне предлагал, только я отказалась.

Заглянув в холодильник, я убедилась, что пива пока хватит, осталось найти Тимура, надеюсь, что он не слишком набрался.

Надеялась я зря. Салаватов был изрядно пьян, хотя, полагаю, не настолько пьян, чтобы не отдавать отчета в происходящем. Тимур сидел, скрестив ноги по-турецки, а горлышко открытой бутылки «Миллера» высовывалось из ладоней. В пределах досягаемости обнаружилась и глубокая миска, на дне которой розовыми запятыми свернулись креветки. Рядом вторая миска, почти до краев наполненная пустыми панцирями. А он неплохо сидит, однако.

— Садись. — Он похлопал по ковру. — Если хочешь, возьми пива, в холодильнике. Летом пиво — самое то.

Что ж, кое в чем он прав. Я представила, как янтарная жидкость сладкой истомой растекается по телу, а во рту остается легкая горечь, которая приглушает жажду. Представила и едва слюной не захлебнулась.

— Я дневник расшифровала.

— Поздравляю. — Энтузиазма в голосе я не услышала. Всем своим видом Салаватов демонстрировал полное равнодушие к Лариным тайнам. Пожалуй, в этой тактике что-то есть. Вот бы и мне напиться и забыться.

Некоторое время я упорно двигалась к цели, холодное пиво, креветки и слегка зачерствелый сыр, обнаружившийся в холодильнике — великолепный набор для летнего вечера. Салаватов, опершись спиной на диван, с интересом наблюдал за тем, как я мучительно пыталась открыть бутылку.

— Дай сюда.

Он пальцами — честное слово, такого мне еще не доводилось видеть, — сковырнул пробку и поинтересовался.

— Ну и что хорошего пишет?

— Хорошего… Хорошего ничего.

— А плохого?

— Много всякого, разного… Сам почитай.

— Потом. — Салаватов лениво отхлебнул пива, пил он прямо из бутылки, и, подумав, я решила последовать его примеру: тащиться на кухню за бокалом было лениво.

— Про клад не пишет. Как-ты думаешь, он и вправду проклятый?

— Кто?

— Клад.

— Проклятье — это серьезно.

— Ага. — Не слишком поверила я. Все-таки проклятый клад — это уже