Она, которая всю жизнь считала замужество наивернейшим знаком востребованности, главным смыслом женской жизни — теперь видела в нем лишь скучный довесок, который зачем-то нужно тащить с собой.

— Э-э… ну ты даешь! — От неожиданности мать не нашлась, что сказать.

— Так ведь если ты говоришь, что он все равно меня бросит, то зачем расписываться? Потом разводиться дольше, — хитро улыбнулась Танюша.

Мать задумалась.

— Ну, не скажи… Все-таки если женат, то надежнее…

— Если он захочет уйти от меня, но брак его не отпустит, то это же какая-то тюрьма получается, — с деланным простодушием сказала Танюша. — Зачем же мне брак с заключенным?

— Понятно, ты у нас святая! Себя в жертву принесем, лишь бы мужику было хорошо, — недовольно проворчала мать. — Ну, смотри сама. Только потом не жалуйся, когда плакать придется. Я тебе посоветовала… а ты как знаешь… — Вдруг глаза ее расширились — она вспомнила про главный, беспроигрышный козырь. — Погоди, а как же дети? Ты же всегда о детях мечтала. Плакала, что бездетной останешься. Ребенка-то он тебе делать собирается?

Логики в ее рассуждениях было немного: получалось, что официальный брак больше способствует зачатию ребенка, чем так называемые свободные отношения. Кроме того, выходило, что нежелание мужчины делать женщине ребенка является дополнительным признаком его легкомыслия.

Танюша перестала улыбаться. Взгляд ее устремился внутрь себя: она словно обозревала бескрайнюю долину любви, в которой обитала. Она действительно всю жизнь мечтала о детях, причем в количестве, обратно пропорциональным ее шансам их иметь — о множестве детей, чуть ли не о десятке. Сейчас ее желание не угасло, но изменилась, что ли, форма этого желания. Прежде, когда Танюша была одна, большая часть ее мечты окрашивалась в цвет тоски оттого, что она неосуществима, и страха того, что она неосуществима. Это была своеобразная мечта-боль. Теперь боль исчезла, и осталось только желание само по себе. И оказалось, что в чистом виде оно не жжет, не бередит сердце, а спокойно и радостно светит, как путеводный маяк, к которому ты точно знаешь, что придешь. Будущие танюшины дети были такой же естественной частью мироздания, как их с Ионом любовь. И любовь, и еще нерожденные дети были даны ей свыше, а потому не было никаких причин печалиться, что их пока нет, или опасаться, что их не будет.

— Когда Богу будет угодно, он пошлет их нам, — сказала Танюша.

«Значит, по крайней мере, он не заставляет ее предохраняться, — решила про себя мать. — Выходит, это Танька уже не может забеременеть. Повезло мужику. Как все удачно для него срослось!»

— Мама, ты извини, мне Ионушку встретить с работы надо… Я к тебе приду… гм… в пятницу, ладно?

«Бегает за ним, как собака, даже противно, — думала мать, глядя из окна на неуклюжую фигуру дочери, выходящую из подъезда. — Ну да бог с ней. Пусть хоть напоследок жизни порадуется».

…

— Погоди, я же курил только что, у меня губы горькие… Дай-ка я прежде водички попью, — смущенно говорит Ион, увидев, что Танюша хочет его поцеловать.

— Нет, они у тебя всегда сладкие-сладкие. Слаще крема в эклерах. — И Танюша решительно охватывает его губы своими. — Ну, я же говорила! — выдыхает он через минуту.

Потом она переходит на его остренький подбородок, колючий от только что выбившейся щетины — у Иона борода растет только на самом кончике, как у китайских мудрецов — а оттуда по резкому обрыву скатывается на худую шею с торчащим кадыком. Осторожно переступая губами, она спускается, как альпинист-первопроходец, в ключичную впадинку и, словно щупом, касается ее языком.

— Танюш, ты что? — Ион улыбается сквозь дрему. После работы он прилег отдохнуть, но Танюша, увидев его лежащим, не смогла сдержать желания и устроилась рядом. Ему приятны ее ласки, но, когда ее губы соскальзывают еще ниже, на грудь, он целомудренно краснеет. — Танюшка! — говорит он притворно-строго, словно она делает что-то предосудительное. И хотя она ничего такого не делает, оба знают, что он обязательно так скажет.

— Ионушка, ну пожалуйста… — Она пробирается губами в ложбинку посередине груди, где растут редкие черные волоски и где под кожей чувствуются близкие ребра. — Когда я тебя вижу, то просто не могу остановиться.

Она уже научена прошлым опытом, поэтому действует чрезвычайно осторожно, и все время смотрит на реакцию.

— Ну и проказница ты… — смиренно говорит Ион, и вдруг неожиданно с легкостью приподнимает ее на руках, возвращая ее лицо поближе к своему, и снова заставляет их губы слиться в поцелуе.

— Честно, Ионушка, я никогда раньше такой не была, — оправдываясь, говорит Танюша, вновь начиная свой рискованный спуск вниз. — Помнишь, я говорила, что у меня в жизни это в мужчиной было всего два раза. — Она задумывается, остановившись на полпути. — Или три, уже не помню. Ну, мне всякий раз было очень больно, и тем людям со мной не нравилось…

— Танюшка, а ну-ка перестань об этом.

Ион снова перехватывает ее на середине спуска и снова возвращает на исходную точку — к своим губам, которые действительно перестали быть горькими, потому что табачный налет с них слизан танюшиным ртом.

— Но я не могу, я должна сказать! — не унимается она. — С тех пор, как я встретила тебя, все со мной стало по-другому. Я не боюсь, и мне не больно, мне все только сладко!

— Придется тебя все время целовать, чтобы ты молчала, — назидательно говорит Ион, и тут же приводит свою угрозу в исполнение.

— Я ведь не кажусь вульгарной, да? — Танюша надеется на возражение. — Это не так, правда.

— Нет, не кажешься. Но ты все боишься кем-то не тем показаться. А ты не бойся, и тогда не будешь.

— Нет-нет, конечно не буду, это все в прошлом! Это раньше я была злая, завистливая, потому что мне не доставалось счастья. И я все думала, как на меня посмотрят. А теперь я совсем другая. Ведь правда? Ты заметил?

Ион, закрывший было глаза, вынужден снова их открыть.

— Ну, скажем так, ты на верном пути. Хотя еще есть куда стремиться.

— Да-да, я и стремлюсь! Я очень, очень работаю над собой! — Чтобы загладить неловкость, Танюша подпрыгнула и села рядом, а рукой принялась водить по его волосам. — Знаешь, я вот все никак не могу успокоиться, все время думаю: ну за что мне такое счастье? Нет, я понимаю, что это Бог так решил. Но за что? Я же была злая, я же всех ненавидела. Единственная моя польза была в том, что собирала мусор и боролась против застройки лесов… Но экоактивисток много, и среди