— Твоя жена? — Она села.

Лютер кивнул.

— Видимо, ты поступил с ней как-то жестоко.

— Так и есть, мэм, — ответил он. — Так и есть.

— Но дело не в другой женщине, верно?

— Верно.

— Тогда я тебя прощаю. — Она похлопала его по руке, и Лютер ощутил, как в кровь ему проникает тепло ее ладони.

— Спасибо, — произнес он.

— Не беспокойся. Она по-прежнему о тебе думает.

Он покачал головой: да чего там, он ее потерял, и это ему дочиста иссушило душу.

— Нет, мэм, не думает.

Глядя на него, Иветта медленно покачала головой, улыбнулась не разжимая губ:

— У мужчин много талантов, Лютер, но они совершенно не разбираются в женском сердце.

— Вот-вот, — отозвался Лютер, — теперь она больше не хочет, чтоб я знал, что у нее на сердце.

— Чтобы.

— А?

— Не хочет, чтобы ты знал.

— Точно.

Лютеру захотелось с головой укутаться в какой-нибудь плащ, спрятаться. Укрой меня, укрой.

— Позволю себе с тобой не согласиться, мой мальчик. — Миссис Жидро взяла одно из писем. — Что ты видишь?

Лютер посмотрел, но ничего особенного не увидел.

Миссис Жидро провела пальцем по краю клапана:

— Видишь, здесь словно размыто? И бумага волнится, верно?

Теперь Лютер и сам заметил:

— Да.

— Это от пара, мой мальчик. От пара.

Лютер взял конверт и уставился на него.

— Она вскрывает твои письма, Лютер, а потом отсылает их обратно, словно не распечатывала. Не знаю, любовь ли это, — она сжала его локоть, — но я бы не стала называть это безразличием.

Осень уступила зиме, на прощание разразившись ливнями, вместе с бешеным ветром пронесшимися по Восточному побережью. Список имен, который прилежно составлял Дэнни, все рос и рос. Но из этого списка вовсе не следовало, что первомайское восстание состоится. В нем значились главным образом фамилии измученных рабочих, рвавшихся объединиться, да безумных романтиков, которые всерьез верили, что мир с радостью приветствует перемены.

Впрочем, Дэнни стал подозревать, что, вращаясь среди всех этих «латышей» и завсегдатаев БК, он пристрастился к самому странному, к чему можно пристраститься, — к сходкам. Разговоры и пьянки «латышей», насколько он видел, не приводили ни к чему, кроме как к новым разговорам и новым пьянкам. И все-таки в те вечера, когда не было сборищ с последующими визитами в бар, он чувствовал, что ему чего-то недостает. Тогда он сидел в своей конспиративной квартире и пил.

Однажды он попал на очередное собрание БК в Роксбери. Потом еще на одно. От сборищ «латышей» они не слишком отличались. Та же демагогия, та же ярость, та же беспомощность. Дэнни невольно дивился насмешке судьбы: эти люди, по долгу службы подавляющие забастовки, попались в ту же ловушку, что и те, кого они волокли в участок или избивали возле фабрик и заводов.

Еще один бар, еще один вечер, снова болтовня о правах трудящихся, только на сей раз с членами БК — с собратьями-полисменами, с патрульными, участковыми, рядовыми копами, ночными стражами, мастерами большой дубинки, полными вялой злости. И до сих пор никаких переговоров, никаких серьезных обсуждений достойного количества рабочих часов и достойной зарплаты, и по-прежнему никакого повышения жалованья. Ходили слухи, что совсем рядом, в Монреале, всего в трехстах пятидесяти милях к северу, городские власти прервали переговоры с полицией и пожарными, и теперь стачка неизбежна.

А почему ж нет, рассуждали парни в баре. Мы же, черт дери, голодаем. Нас все время надувают, на хрен, мы горбатимся на этой чертовой работе, как на галерах, но не можем прокормить семью, мы ее даже толком и не видим.

— Младшенький мой, — говорил Фрэнси Диган, — младшенький-то мой, парни, донашивает одежку за старшими братьями, а старшим и вовсе нечего надеть. Я поразился, когда это узнал: я-то все думал, они во втором классе, а они уж в пятом, вот я сколько вкалываю. Думал, они мне до пояса, а оказывается — уж по грудь.

И когда он снова уселся под одобрительные возгласы, заверещал Шон Гейл:

— Паршивые докеры получают в три раза больше нашего брата. Так что кому-нибудь лучше бы начать соображать, как устроить так, чтобы платить нам по-честному.

И снова крики: «Точно! Точно!» Но тут кто-то предупреждающе толкнул соседа локтем, а сосед толкнул еще кого-то, и в конце концов все подняли глаза и увидели, что у стойки в ожидании своей пинты стоит не кто-нибудь, а сам Стивен О’Мира, комиссар полиции города Бостона. В баре установилась полная тишина. Великий человек дождался, когда официант срежет опасной бритвой шапку пены, и расплатился. Бармен выбил чек и передал Стивену О’Мире сдачу. О’Мира убрал монеты в карман, оставив одну на стойке, и развернулся к залу.

Диган и Гейл пригнули головы, ожидая расправы.

О’Мира осторожно, высоко подняв стакан, чтобы пиво не расплескалось, проложил себе путь между посетителями, и занял кресло у камина, между Марти Лири и Динни Тулом. Он неторопливо обвел собравшихся своими добрыми глазами и отхлебнул пива. Пена шелковичным червем вползла ему на усы.

— Холодно на улице. — За спиной у него потрескивали поленья. — А здесь отличный огонек. — Он кивнул, всего один раз, но этим движением словно бы окутал всех присутствующих. — У меня нет для вас ответа, ребята. Платят вам несправедливо, это факт.

Никто не осмелился произнести ни слова. Те, что еще минуту назад кричали громче всех, больше всех поносили власти, сильнее всех сердились и жарче всех заявляли об ущемлении своих прав, — теперь отводили глаза.

О’Мира мрачно улыбнулся:

— Приятное местечко, а? — Он снова окинул их взором. — Молодой Коглин, это ты там под бородой?

Дэнни ощутил, как добрые глаза ощупывают его, и в груди у него что-то сжалось.

— Да, сэр.

— Насколько мне известно, ведешь агентурную работу.

— Так точно, сэр.

— Под видом медведя?

Все расхохотались.

— Не совсем так, сэр. Но почти.

Взгляд О’Миры смягчился, в нем не было никакого высокомерия, и Дэнни показалось — они в зале вдвоем, больше тут никого нет.

— Давно знаю твоего отца, сынок. Как поживает мать?

— Хорошо, сэр.

— Самая элегантная женщина на свете. Передай ей привет, ладно?

— Конечно, сэр.

— Можно поинтересоваться, что ты думаешь о замораживании зарплаты?

Все повернулись к нему, а О’Мира отхлебнул еще пива, не переставая смотреть Дэнни в глаза.