– А как выбираться оттуда?

– Это уже забота не наша, а Дашки. Пусть оплатит смекалкой свое удовольствие. И свой оглушительный стыд.

План был более-менее ясен. Оставалось неясным, зачем оно мне.

Молчание мое Жанна читала так бегло, будто писала его моей же рукой.

– А больше и некому, Вань, – засмеялась она и захлопала веками. – Кто ж тебе виноват, что доселе не лазал в окна к девицам! Пора наконец-то дополнить портрет Дон Жуана. – Спрыгнув с кровати, она прижалась ко мне животом и попыталась стереть свой чертеж моими губами. Получилось не очень. – Если честно, на размышления нет времени: встреча назначена на три часа, а первое слово дороже второго.

Со стены забил молоточками полдень. Я снял с себя Жаннину грудь и поднялся.

– Пойду снаряжаться на подлость.

– Дьявол в помощь. Гляди-ка, и дождь прекратился. Погодка для бесов как будто бы летная. Чтоб не штормило, глотни “алка зельтцер”.

Она лучилась от счастья. Несколько странно для человека, подвергшего риску свою дорогущую задницу. На истерику это было совсем не похоже. Это было похоже на скорый триумф. Я заподозрил неладное. Спинным мозгом почувствовал, что финал пьесы близок: меня так долго писали, что под сурдинку и вовсе списали с подмостков. Оставался последний, самоубийственный выход на сцену. Если по замыслу драмы Мизандаров – мой Каменный гость, то пнуть мне его не то что там шпагой, а даже коленкой не светит, раньше меня укокошат его шкуродеры.

Покуда лежал за кулисами, наслаждаясь пушистой водой, смерти я не боялся: коли не слишком уверен в том, что живешь, трудно поверить, что ты вдруг возьмешь и умрешь.

Без пятнадцати три я уже прохлаждался на крыше, продуваемой всеми ветрами сердитого октября. В три ноль восемь, продрогнув, я втиснулся брюхом в окно, отвязал, кусаясь, канат от ремня и забросил обратно на крышу. В три ноль девять, растопив сосульки из пальцев, я набрал номер Жанны и после гудка отключил телефон. В три двадцать, услышав, как щелкнул замок, ступил в коридор, где отсчитал одну за другой пять дверей. Повернув гриву бронзовой ручки, очутился в просторной гостиной, разметавшей хрустальные искры по лакированным лужицам тишины, охраняемой свитой золотистых мундиров обивки. За кривоногим диваном, на кривоногом столе возлежал золотистый затылок, обращенный ко мне светлой шерсткой подбоя; под ним, сунув пальцы в ковер, рисовала кошмары рука. Вторая спала, прикрывая лицо гладким тылом ладони. Такой вот сурдоперевод с языка застенчивых грез на язык соблазняющей беззащитности.

Жанна отнюдь не лгала: Дарья была чертовски красива, а во сне – так еще и умна. Меня охватило желание раньше, чем я перенес трофей на кровать (третья дверь по коридору направо, потом дернуть шнурок и зашторить окно). Я проворно разделся, подробно раздел свою жертву и подсобрал с цветка его шелковистые запахи. Дарья упорно не приходила в сознание и оставалась лишь гибким, но несговорчивым телом. Невпопад вращая зрачками под лепестками запертых век, она шевелила бесшумно губами, словно спеша оправдаться перед своею приметливой слепотой.

Худо-бедно, мне удалось добыть стон из ее большеглазой груди.

– У тебя нос холодный.

Больше она ничего не сказала. Я смотрел, не моргая, в лазурь и вспоминал про Ривьеру, где в точности, как по прогнозу, царил полный штиль.

Не знаю, сделал ли Дарье я стыдно, но содеяно нами было достаточно, чтобы изгнать стыд из спальни врага навсегда. Все то время, что мы начищали рога палачу, супруга его была неуемна, но по-супружески сдержанна: обмотав голову простыней, она заслонилась незрячестью, так что могла б под присягой поклясться, что никаких непотребств в алькове своем не видала.

Только стемнело, на простыне чернотой проявилось пятно. К восьми оно доползло ото рта до овала ходившего ходуном подбородка. К десяти захватило разводом извив перевязанной шеи и вытекло каплей на кожу. Поддев пальцем кровь, я проверил догадку на вкус.

– Ты прокусила губу.

– Это чтоб не кричать, когда глохнешь от собственных криков, – объяснила она и сорвала с себя простыню. – Спасибо тебе за подарок. А теперь – извини. Я дико устала. Хочу принять ванну.

Она была очень спокойна. Меня это задело.

– Ты так говоришь, словно часто ему изменяла.

Она усмехнулась:

– Почти каждый день. Сколько будет за наши пятнадцать лет брака?

Я прикинул в уме:

– Приблизительно пять тысяч раз.

– Грандиозно. Жалко, не доходило до дела.

– Выходит, я первый?

– Тебе это льстит?

– Не после пяти тысяч раз.

Дарья пожала плечами. Я видел, что ей все равно. Выдержка не лица, а портрета. Права была Жанна – ни крапинки, ни морщинки, ни тени. Припухлость на нижней губе сойдет, если надо, за герпес. Прямо Снежная королева! Не лицо, а белая крепость из свежезалитого льда.

Оно оживало лишь в зеркале. Когда Дарья, выплыв лебедем из обмельчавшей постели, на хрустальных ногах прошествовала к трюмо, статуэткой присела на пуфик и подобрала скучающим жестом расческу, лицо ее преобразилось. Не гримасами – чем-то внутри, куда путь посторонним заказан. Можно сказать, что Дарья в своем отражении жила. Вне него застывала в посмертную маску. Вот отчего она закрывала лицо: не хотела встретиться взглядом с тем единственным соглядатаем, кому только и хранила по-настоящему верность и чьему взору вверяла свой подлинник. Получалось, овладел я сегодня не женщиной, а стылым, фальшивым подобием ее, которым она дорожила постольку, поскольку оно помогало ей прятать оригинал.

– Завяжи на ботинках шнурки и иди. Охраны не бойся: я им позвоню и скажу, что на первый раз их прощаю. Заодно пригрожу, что, если прошляпят вторично, пожалуюсь Марику. Встреч со мной не ищи. Пожелаю сама – откопаю из-под земли. Наташке своей передай, пусть не балует с огнем. Одно мое слово – и Лёня костер ее кровью потушит.

– А кто такой Лёня?

– Марклен. Он же Марик. Он же отец моей дочки. Четырнадцать лет. Амалию трогать не смей. Спасибо заранее за понимание. И остерегайся Клопрот-Мирон. Я могу ошибаться, но, по-моему, тебя она любит больше, чем ненавидит себя.

– С чего ты взяла, что она себя ненавидит?

– Бросает тебя в объятия злейшей врагини. Упаси тебя Бог показать, что со мной было лучше, чем с нею. Довольно, что я о том знаю.

Шагая пешком по промозглой Москве, я набрал Жанну, доложил, что задание выполнил. План сработал безукоризненно, если не брать в расчет зеркала и то обстоятельство, что с женой Мизандарова спать мне понравилось больше, чем с Клопрот-Мирон (проверено позже в ту ночь по горячим следам). И это притом что Дашка Московское Радио занималась любовью со мной без лица…

Почему ее так прозывают, я понял на следующий день.

С утра в нашей квартире не смолкал телефонный трезвон. Вся столица взахлеб обсуждала пикантную новость: у жены Мизандарова положительный тест на краснуху. Среди тех, кто мог с ней встречаться в последние пару недель (почитай, пол-Москвы!), затеялась паника. Громче всех били в набат старые девы и молодые беременные. Те и другие приводили тревожные цифры по врожденным порокам, напирая на катарактуи миокардит. Сильный пол с беспокойством ссылался на то, что эта зараза бьет нашего брата в основном ниже пояса.