у тебя было что-то мое. Хорошее воспоминание, – с волнением добавила я, когда Лэндон снова принялся рассматривать работы.

Он выбрал одну из моих любимых. И мне понравилось, что, хотя он не мог читать картины так хорошо, как это всегда делал Аксель, они все равно смогли передать ему мои ощущения.

Потом мы просидели там до конца дня, прислонившись спиной к деревянной стене и притянув колени к груди. Лэндон рассказывал мне о выпускной работе, которую уже сдал, о работе, которую намеревался начать когда-нибудь в обозримом будущем, о вечере, когда он встретил Сару в караоке после ужина с друзьями по колледжу, и о том, каким веселым было их первое свидание. Я призналась во всем, что пережила за последние месяцы: взлеты, падения, дни, когда я плакала, дни, когда поняла, что по-прежнему влюблена.

– Что теперь? – спросил он, глядя на меня.

– Думаю, настал момент вернуться домой.

– Забавно, но, несмотря на то, что иногда мне этого хотелось, я так и не смог возненавидеть Акселя. Наверное, потому, что он смотрел на тебя… смотрел так, как ты смотришь на что-то, зная, что не можешь это получить, но желаешь всем сердцем.

Я замерла. Прошло столько времени с тех пор, как я говорила с кем-то о нем, что вздрогнула, услышав, как кто-то другой произносит его имя.

Аксель. Эти шесть букв, означавших всё.

– Пообещай, что мы больше не будем так долго не разговаривать, – попросил он, с теплом глядя на меня.

– Я тебе обещаю, – улыбнулась я и положила голову ему на плечо.

Август. (Зима. Австралия)

128. Лея

Думаю, не каждая история – прямая линия, некоторые из них полны изгибов, и иногда ты не знаешь, что найдешь за очередным поворотом. Бывают более сложные участки, те, где трудно идти, когда ты разбиваешься и вынужден тащить груз осколков в своих руках. Но все проходит. Ты учишься двигаться вперед и сглаживать края тех ошибок, что тяготят тебя. Еще ты учишься отпускать то, что когда-то помогало тебе, но больше не помогает. Или понимаешь, что шрамы – это история, и что иногда не обязательно прилагать усилия, пытаясь их скрыть, а достаточно иметь мужество с гордостью показать их: и те, которые продолжают гореть, и те, которые удалось залечить.

В тот день я именно так и поступила. Когда я делала шаг за шагом по дорожке, ведущей к тому дому, где мы так много пережили, я не пряталась. Я просто спокойно шла, рассматривая окружающую обстановку, ветви деревьев, отбрасывающие тени на гравий, и влажную траву, растущую у самой обочины.

Когда я увидела деревянный дом, с одной стороны которого росла дикая лоза, у меня заныло в животе. И я ускорила шаг. До такой степени, что мне пришлось сдержаться, чтобы не побежать. Когда я добралась до двери, от нервного напряжения меня тошнило. Я задержала дыхание и позвонила в дверь. Я ждала несколько минут, которые показались мне вечностью; разочарование подкралось ко мне, пока я не поняла, что Акселя нет дома.

За последние несколько дней я миллион раз представляла этот момент в своей голове. И он всегда был… идеальным. Звонок в дверь. Он открывает. Я бросаюсь в его объятия, потому что потребность прикоснуться к нему сильнее любых других мыслей. И ищу его губы. Ищу… облегчения.

Но этого не произошло. Поэтому я сделала то, что делала уже много раз: обошла дом, стараясь не споткнуться о кусты, разросшиеся вокруг, и деревья, почти касавшиеся окон. Я сквозь зубы проклинала глупую идею надеть платье вместо чего-то более практичного, но забыла об этом, когда вышла на террасу и окунулась в воспоминания.

Все они были полны волшебства. Звезд. Музыки.

Потом я увидела синий. И красный. И фиолетовый. И мои колени задрожали. Я сглотнула, сердце колотилось так сильно, что я бессознательно прижала руку к груди. На полу валялись пустые тюбики из-под краски: использованные, обжитые, прочувствованные.

Я вошла в дом. Или, скорее, дом вошел в меня.

Потому что, открыв дверь на террасу и шагнув внутрь, я почувствовала, как пол начал вращаться под ногами, а залитые краской стены крепко обхватили меня. Я уцепилась за деревянную раму, чтобы не упасть, и из меня вырвался всхлип, оборвавший дыхание.

Я замерла, пытаясь понять каждый мазок, каждый штрих, каждую линию, полную жизни. Потому что все было цветом. Всё. Аксель своими руками расписал стены, куски пола, ножки стульев и табуреток на кухне; доску для сёрфинга, висевшую на стене, и ящик, где он хранил виниловые пластинки.

Он исписал все вокруг. Без всяких холстов.

Я улыбнулась сквозь слезы, вспомнив, что он однажды сказал мне: «Я купил этот дом, влюбившись в идею о том, чем мог бы в нем заняться». И вот, наконец, он это осуществил. В буквальном смысле. Он наполнил его краской по-своему, отыскивая каждый край, каждую неокрашенную поверхность, каждую половицу, которой он еще не коснулся кончиком кисти.

Я пыталась разделить цвета и линии, бегущие по стенам, пока не начала видеть детали нашей истории, запечатленные там: губы, расположенные в углу, мягкое прикосновение, дрожащие звезды, усеивающие ночь, два сплетенных желанием тела, образующие ствол дерева с бледными листьями, море, волны, поглощающие пятна вины в свете мягкого солнца, которое напомнило мне запах лета.

Я бросила сумку на пол. И двинулась по комнате, ощупывая руками сухие рисунки, неровные рельефы, чувствуя кожей пальцев, как он писал это, сверх того, что можно увидеть глазами, чувствуя… пытаясь ощутить его в каждом мазке. Я переступила через край деревянной рамы той комнаты, что когда-то была моей, той, где каждую ночь я мечтала пробраться в его спальню, чтобы украдкой поцеловать его, чтобы он перестал видеть во мне ребенка. Это был самобытный рисунок, красивый и яркий.

Открыв ту дверь, я замерла.

На самой большой стене, той, что рядом с кроватью, была изображена огромная ярко-желтая субмарина. Она была чудесной. Особенной. С круглыми иллюминаторами, посреди океанской синевы, полной морских звезд и большеглазых рыб, с осьминогом, вцепившимся своими сиреневыми щупальцами в хвост подводной лодки. Мазки здесь были не такими, как в гостиной, нет. Это были мягкие и приятные мазки, с менее резкими линиями, которые, казалось, так легко скользили по стене.

Я все еще не могла сдвинуться с порога, когда почувствовала его у себя за спиной. Я обернулась. Медленно. Очень медленно. Пытаясь остановить дрожь в коленях.

Аксель стоял там, посреди гостиной, одетый только в еще мокрый купальный костюм. Его грудь поднималась и опускалась, вздымаясь при каждом вздохе, а глаза были прикованы к моим, горящие, упрямые, полные столь многого.

Я хотела что-то сказать. По дороге из Брисбена я обдумывала речь, которая больше напоминала декларацию намерений, но все эти слова улетучились, и я стояла пустая, дрожащая и смотрела на него.

Аксель шагнул вперед, но остановился, словно боясь прервать момент, невидимую нить, которая, казалось, соединяла нас. У меня пересохло во рту. Я чувствовала себя счастливой, взволнованной и встревоженной одновременно. И неловко, очень неловко. Может быть, поэтому я задала ему первый глупый вопрос, который пришел мне в голову, потому что хотела нарушить тишину:

– Почему ты нарисовал это?

– Потому что это комната детей, которые у нас с тобой будут.

Он сказал это серьезно, как будто это было что-то очевидное и мы зря тратили время, глядя друг на друга, когда между нами было столько метров расстояния. Я сделала шаг навстречу ему и улыбнулась сквозь слезы, вспоминая ту ночь, когда он привел меня на нулевой километр в Париже, ту ночь, когда я шла, не задумываясь, вспоминая все хорошее, что мы разделили вместе, целую жизнь.

– А что бы ты