Я молчала, оглядывая комнату.

– Ты разве не рада? – приподняла она бровь.

– Да, конечно, рада, – соврала я.

– Ну, а по тебе и не скажешь.

Я подавила вздох. Я знала Скарлетт достаточно хорошо, чтобы понять, что она не сердится, ей просто не хватает ее минуты славы, когда бы я расплывалась в улыбках, благодаря ее. Она была похожа на ребенка, играющего в то, что у нее очень хорошо получалось.

Я с любопытством повернула к ней голову.

– Тебе это никогда не надоедает? – спросила я.

– Что? Вечеринки, жизнь в отеле?.. Конечно нет.

На той тусовке я попрощалась со Скарлетт, хотя, возможно, она этого не поняла, пока я не написала Хансу, желая встретиться с ним и объясниться, что уезжаю, потому что перед ним я была в долгу, и часть меня знала, что он поймет.

В тот вечер я снова принялась писать то, что родилось внутри меня, выплескивать красками эмоции, которые бурлили, стремясь вырваться наружу: темный холст, полный огней города, с которым я начала прощаться. Но это нравилось мне. Каждый мазок, каждая секунда.

Когда рассвет был уже на пороге, я села в гостиной квартиры, которая теперь, без него, казалась такой огромной, с миской клубники, которую только что достала из холодильника. Я взяла одну из ягод и грустно улыбнулась, подумав, что она похожа на слегка деформированное сердце и что, если бы Аксель был со мной, я бы сказала ему об этом с усмешкой, а потом положила бы ее в рот и подарила бы ему поцелуй со вкусом, который он так любит.

119. Лея

Я где-то вычитала, что иногда необходимо падать, потому что с пола мир выглядит иначе. И когда ты упал, то, полагаю, если хочешь двигаться, у тебя лишь один выбор – подняться. Не всегда есть конкретный триггер, который заставит тебя среагировать, но порой именно удар заставляет тебя открыть глаза. И пелена, сквозь которую ты шел, исчезает. Ты начинаешь видеть. Видеть по-другому. Цвета, прежде приглушенные, оживают и вибрируют. Ты становишься неуправляемым. Получаешь толчок. И поднимаешься.

И в каком-то смысле вновь чувствуешь себя собой.

120. Аксель

У меня тряслись руки, когда я прислонял лестницу к шкафу. Потом поднялся по ней, ступенька за ступенькой, с тяжестью в животе и чувством необходимости, которое, как я думал, никогда больше не испытаю. Вещевой мешок, в котором я хранил все принадлежности, был весь в пыли, но я снял его, отнес в гостиную и поставил в центр. Я сидел там, пока на проигрывателе крутилась пластинка Элвиса Пресли, и расстегивал молнию, удивляясь, как у меня могли уйти годы на то, чтобы сделать что-то настолько простое.

Я глубоко вздохнул, заварил себе чай, хотя мне хотелось чего-нибудь покрепче, и вернулся в комнату, где лишь музыка составляла мне компанию.

Я вытащил несколько красок. Многие из них высохли.

Я взял тюбик, еще запечатанный, и сильно сжал его, пока желтая краска не растеклась по деревянному полу. Я так долго смотрел на пятно, что, в конце концов, не зная, чем еще заняться, лег спать.

Через десять минут снова встал. Потер лицо и опустился на колени перед желтым пятном краски. Не знаю почему, но этот цвет напомнил мне ее улыбку, ее спутанные волосы и ресницы, солнце. Я погладил его кончиком пальца и медленно размазал по полу, покрывая дерево, проводя вдоль его текстуры, исчезнувшей под слоем краски.

Мое сердце колотилось так сильно, что казалось, оно вырвется из груди.

И я ощутил, как кровь хлынула по моим венам, я понял: что-то изменилось.

121. Лея

Бывает, время пролетает так быстро, что ты едва успеваешь его заметить, а бывает и наоборот. Последняя неделя, которую я провела в Париже, была спокойной, и я проживала ее с ощущением, будто минуты превратились в часы.

Если я не рисовала первое, что приходило мне в голову, то продолжала привычные прогулки. По утрам я поднималась на Монмартр, как мы обычно делали с Акселем. Я садилась на ступеньки и думала обо всем и ни о чем: о нашем первом свидании, о том, как прекрасен город под серебристым небом, о том, как бы моему отцу понравилось бродить по этим улицам, и как мне было грустно, что этого уже никогда не произойдет. Странно, но в те дни, полные одиночества и тишины, я думала о своих родителях больше, чем когда-либо; быть может, потому, что они всегда были тем гнездышком, куда можно было прийти, если за окном бушевала буря, а может, потому, что я постоянно спрашивала себя, не разочаровались ли они во мне, если бы смогли увидеть меня откуда-нибудь.

Это может звучать как бред, но, пускай их уже не было, я хотела бы, чтобы они гордились мной, хотела бы показать им, что они все сделали хорошо, что они самые лучшие родители в мире.

А я их подвела. Их, но в первую очередь себя.

Думаю, пока не сломаешься окончательно, не узнаешь, что у тебя внутри. Оказалось, что в итоге я сохранила и своих демонов: свою гордыню, свое тщеславие. То, чего я о себе не знала, поскольку это никогда не пробуждалось. То, к чему я не хотела возвращаться. Мысли о том, что Аксель был храбрым и встретился со своими чувствами лицом к лицу без страха, когда даже я не верила в него, придали мне сил. Потому что мы все можем научиться перешагивать через свои ошибки и оставлять их позади.

Так что я заставила себя поразмышлять о самой себе, как бы больно это ни было, потому что никогда не бывает приятно смотреть в зеркало, если ты находишь там не тот образ, который хотел бы увидеть, а тот, которым все еще являешься, тот, который пытаешься оставить позади.

И я смирилась с тем, что мне уже много лет нужен был кто-то рядом. Сначала это был Аксель. Потом, когда все рухнуло, я уцепилась за Лэндона, чтобы не упасть. А потом Аксель снова появился в моей жизни, напомнив мне, как волшебно жить в окружении цвета.

Я никогда не была одинока.

В этом я завидовала Акселю, потому что он, казалось, наслаждался своим одиночеством, ему не нужно было оставаться рядом с кем-то; если он и делал это, то только потому, что хотел, а не потому, что его душила мысль вытянуть руку и не найти опоры. Я хотела быть такой для него. Свободной. Я не хотела нуждаться в нем, я хотела выбирать его. И когда эта мысль стала вертеться в моей голове в перерывах между прогулками и ночами в студии, я поняла слова, что Аксель однажды сказал мне: «Я хотел, чтобы ты жила, Лея. И потом, пожив, выбрала меня». Не то чтобы я была согласна с принятыми им решениями, но я начинала понимать. Я начинала проникать в его душу, когда он был так далеко, и мне нравилось чувствовать такую близость к нему, несмотря ни на что.

В один из последних дней, проведенных в Париже, я буквально наткнулась на магазин, где продавались виниловые пластинки и другие подержанные вещи. Я шла рассеянно, в наушниках, и заметила маленькую доску посреди тротуара с рекламой специальных цен при покупке более трех пластинок. Я зашла внутрь. Не знаю почему, как не знала и тогда, но я провела целый день, бродя туда-сюда, мне просто захотелось.

Я довольно долго простояла там, рассматривая обложки, названия и группы, навевавшие множество воспоминаний. Я выбрала несколько из тех, что нравились моей маме, но которые я давно не слушала, и, когда я уже собиралась подойти к кассе, чтобы заплатить, увидела ту, которую хорошо знала: Yellow submarine, с нетипичной красочной обложкой.

Я ощутила порыв. Что-то дернуло меня. Я ее купила.

А потом сразу же отправилась в ближайшее почтовое отделение. Я сделала это быстро, с той дикой, сильной потребностью, которую я не испытывала уже давно. Мне нравилось чувствовать себя так же, как много