Фарах был совершенно не подготовлен к такому повороту событий. Его глаза и вся физиономия потемнели от удивления.

Я бы не возражала побыть с Кинанжуи еще немного, но не хотела становиться свидетельницей того, как его станут увозить посланцы миссии. Я подошла к его кровати и сказала, что не возьму его к себе. Объяснять причины не было необходимости, поэтому я больше ничего не сказала. Поняв, что я отказываюсь выполнить просьбу их вождя, старики подступили ко мне, не зная, что делать дальше; мальчик, наоборот, отступил и застыл: ему больше нечего было делать.

Сам Кинанжуи не пошевелился, а продолжал по-прежнему смотреть на меня. Можно было подумать, что нечто в этом роде с ним уже случалось: вполне вероятно, так оно и было.

— Kwaheri (прощай), Кинанжуи, — сказала я.

Его горячие пальцы шевельнулись на моей ладони.

Шагая к двери, я оглянулась и в последний раз увидела сквозь дым большую простертую фигуру вождя моих кикуйю.

Ночь встретила меня холодом. Месяц висел низко над горизонтом. Видимо, уже минула полночь. Внезапно поблизости дважды прокукарекал петух.

Кинанжуи скончался в ту же ночь в больнице миссии. На следующий день ко мне явились с этой новостью двое его сыновей. Я получила от них приглашение на похороны, которые должны были состояться назавтра в Дагоретти, поблизости от скорбящей деревни.

Обычаи кикуйю не предусматривают закапывания мертвых: они оставляют их на поверхности, на поживу гиенам и стервятникам. Эта традиция всегда мне импонировала: я полагала, что очень приятно лежать под солнцем и под звездами и подвергаться неспешному, аккуратному и полному съедению, превращаясь в часть природы, элемент пейзажа. Когда на ферму набросилась испанка, вокруг шамба всю ночь рыскали гиены; потом я находила в высокой траве леса бурые чисто обглоданные черепа и сравнивала их с орехами, упавшими с дерева.

Однако цивилизованное общество отвергает подобный метод похорон. Власти делали все возможное, чтобы заставить кикуйю отказаться от своих замашек и научить их зарывать мертвецов в землю, однако те по-прежнему предпочитают проверенный метод.

Мне сказали, что Кинанжуи опустят в могилу, и я решила, что кикуйю согласились на исключение из своего правила, раз усопший был вождем. Не исключалось большое собрание африканцев с плясками. Я покатила в Дагоретти, рассчитывая увидеть всех местных вождей рангом пониже и праздник кикуйю.

Однако похороны Кинанжуи прошли совершенно по-европейски, как чисто церковная церемония. Присутствовали двое представителей правительства, окружной комиссар и два чиновника из Найроби. Только перечисленные пятеро не относились к церковнослужителям, от которых на равнине было черным-черно. Были достойно представлены все три миссии: французская католическая, англиканская и шотландская. Если они стремились создать у кикуйю впечатление, что наложили руку на их почившего вождя и что он теперь принадлежит им, то вполне в этом преуспели. Их могущество ощущалось настолько сильно, что душе Кинанжуи некуда было от них деться. Это — старый церковный трюк.

Я впервые увидела в достойном упоминания количестве обращенных в христианство африканцев в более-менее подобающих случаю одеждах, даже толстых молодых кикуйю в очках, с благостно сложенными руками, ни дать ни взять евнухов. Возможно, в эту компанию затесались и двое сыновей Кинанжуи — христиан, отложивших по такому случаю свои религиозные распри, но я не знала их в лицо. Присутствовало и несколько старых чернокожих вождей, в частности, Кеои, с которым я поговорила несколько минут о Кинанжуи. Впрочем, вожди держались скромно и не лезли вперед.

Могила для Кинанжуи была выкопана под двумя высокими эвкалиптами, к которым была привязана веревка, огораживающая яму. Я явилась раньше времени и стояла у самой могилы, наблюдая за слетающимися, как мухи, участниками и гостями церемонии.

Кинанжуи привезли из миссии в кузове грузовика и положили на землю рядом с могилой. То, что предстало моему взору, потрясло и возмутило меня больше, чем что-либо еще во всей предшествующей последующей жизни. Умерший был очень рослым и запомнился мне своей статью: что в роли предводителя свиты, что даже два дня назад — нагим, на смертном одре. Тем не менее, гроб, в который его запихнули, оказался едва ли не квадратным ящиком не больше пяти футов в длину. Впервые его увидев, я даже не поняла, что это гроб, а приняла за ящик с инструментами могильщиков.

Тем не менее, в этом гробу покоился Кинанжуи. Не знаю, почему был выбран именно такой гроб: возможно, в шотландской миссии просто не нашлось ничего более подходящего. Я недоумевала, как его туда положили и как ему там лежится.

На гробе красовалась большая серебряная табличка с надписью. Текст, как я впоследствии узнала, гласил, что это — дар миссии в память о Кинанжуи. Далее следовала цитата из Священного писания.

Погребальная служба затянулась. Миссионеры сменяли друг друга и упражнялись в красноречии. Я, впрочем, не слушала их, а держалась за веревку. Миссионеров сменили африканцы-христиане, оказавшиеся не менее красноречивыми.

В конце концов Кинанжуи опустили в землю его собственной страны и ею же засыпали.

Я захватила в Дагоретти своих боев, чтобы они увидели похороны; они остались пообщаться с друзьями и родственниками, чтобы вернуться потом самостоятельно, пешком, поэтому мы с Фарахом поехали домой вдвоем. Фарах соперничал в безмолвии с могилой, которую недавно забросали землей. Ему оказалось непросто смириться с тем фактом, что я не забрала Кинанжуи к себе домой: на протяжении двух дней он не находил себе места, терзаясь сомнениями.

Но сейчас, затормозив около дверей, он сказал мне:

— Ничего, мемсагиб.

Вернувшись из очередного сафари, Денис Финч-Хаттон ненадолго поселился на ферме, но когда я начала собирать вещи, он переехал в Найроби, к Хью Мартину. Оттуда он ежедневно наведывался на ферму и ужинал со мной. Под конец, когда я уже распродала мебель, мы сидели на одном чемодане и ели на другом. Так мы с ним засиживались затемно.

Иногда наш с Денисом разговор приобретал странный характер, словно я действительно собиралась покинуть страну. Он воспринимал Африку как свой родной дом и горевал со мной заодно, хотя высмеивал мою тоску по поводу предстоящей разлуки с африканцами.

— Ты полагаешь, что не сможешь прожить без Сирунги? — ухмылялся он.

Я отвечала утвердительно.

Однако чаще, находясь вместе, мы вели себя и разговаривали так, словно будущего не существовало. Денис вообще не был склонен размышлять о будущем, словно мог при желании обратиться за содействием к силам, неведомым всем остальным людям. Он находился в полной гармонии с моим намерением предоставить события их собственному течению и позволить людям говорить и думать все, что им вздумается. Когда он приезжал, нам казалось вполне нормальным явлением, не противоречащим нашим с ним вкусам, что мы сидим в пустом доме на сундуках. Он декламировал мне такие черствые стихи: