Я прожил в Смирне целую неделю, ожидая случая написать к матушке. По целым дням бывал я у матери Апостоли, которая полюбила меня как сына и с которою я говорил о моей матери. На девятый день я узнал, что в порте есть шлюп, который в двадцать три дня пришел из Лондона; часа через два после того консул прислал ко мне письмо.

Признаюсь, дрожь пробежала по всему моему телу, когда я получил это письмо: бедная моя матушка должна уже была знать, что со мною случилось, и я думал, что это письмо будет выражением ее отчаяния. Я внимательно рассматривал адрес, думая, не замечу ли в нем трепетания руки; но нет: это был обыкновенный матушкин почерк.

Наконец, собравшись с духом, я распечатал письмо и первые слова его невыразимо меня обрадовали, потому что в нем была утешительная и совершенно неожиданная весть.

По прибытии в Гибралтар капитан Стенбау, приведенный в негодование поступками Борка с Девидом, написал к лордам адмиралтейства донесение, в котором просил перевести лейтенанта на другой корабль, потому что он возбудил против себя ненависть и офицеров, и экипажа. Характер капитана был так известен, что это придавало просьбе его большой вес. Лорды адмиралтейства тотчас назначили Борка первым лейтенантом на корабль «Нептун», который в то время оснащивался в Плимуте и назначен был для сопровождения купеческих судов в Индию. Таким образом, поведение о переводе г. Борка было подписано в Лондоне за неделю до дуэли моей с ним в Константинополе. Следственно, я убил не начальника, но просто офицера, а это большая разница. Однако, несмотря на это, морской суд приговорил меня к ссылке; но, очевидно, потому, что я не явился к суду. Батюшка был твердо уверен, что если бы я был тут, то меня оправдали бы, и потому он советовал мне возвратиться как можно скорее. Матушка писала, что она умрет от тоски, если я тотчас по получении этого письма не пущусь в путь, чтобы ее успокоить.

Все это было благоприятно для меня как нельзя более. Мне не нужно было уже писать, и я мог лично просить моих родителей за себя и за Фатиницу. Я тотчас побежал в порт; там было купеческое судно на отходе в Портсмут; я увидел, что оно должно быть легко на ходу, и тотчас взял для себя место. На военном корабле меня принуждены были бы арестовать, а я хотел свободно явиться к лордам адмиралтейства, повидавшись сначала с отцом и матерью.

Я поехал к матери Апостоли, чтобы сообщить ей эти добрые вести, и в первый раз увидел, что луч радости блеснул в ее глазах и улыбка показалась на устах. С дочерью было совсем другое! Бедняжка! Не знаю, что писал ей Апостоли, какими мечтами он ее тешил, но, кажется, она думала, что я гораздо дольше пробуду в Смгарне.

Я отправился оттуда через двенадцать дней по прибытии и уже почти через месяц после того, как расстался с Фатиницею. Прощание наше было новой горестью для матери Апостоли; ей казалось, что прежде она лишилась только тела своего сына, а теперь, с моим отъездом, лишается и души его. Я уверил ее, что намерен возвратиться на восток, но не сказал зачем.

Я угадал: «Бетси» была действительно легка на ходу; на третий день по выходе из Смирны мы были уже в виду Никарии: я различал издали курган, насыпанный ка могиле Апостоли! Почти с каждым из островов Архипелага связывалось для меня какое-нибудь воспоминание.

Через пять дней после того мы увидели Мальту и, не останавливаясь, прошли мимо этого воинственного острова. Шкиперу «Бетси», кажется, не меньше меня хотелось поскорее в Англию, а ветер был к нашим услугам. Через неделю мы прошли Гибралтарский пролив, а через двадцать восемь дней по выходе из Смирны бросили якорь на Портсмутском рейде.

Нетерпение мое было так сильно, что я не решился ехать в публичной карете, хотя они славятся своею быстротою. От Портсмута до Виллиамс-Гауза девяносто лье; верхом я мог проехать их в двадцать или двадцать два часа, и я пустился верхом.

Почтальоны, верно, думали, что я побился об заклад. Я выехал из Портсмута часа в три пополудни, скакал всю ночь и утром был уже в Нортамптоне. Часов в девять я переехал границу графства Лейчестерского; в полдень проскакал во весь галоп через Дерви, наконец увидел Виллиамс-Гау, тополевую аллею, ведущую к замку, отворенные ворота, цепную нашу собаку, Патрика, который чистил на дворе лошадей, и Тома, который шел с крыльца. Я подскакал к последней ступеньке в то самое время, как он дошел до нее, и соскочил с лошади, крича:

— Матушка! Где матушка?!

Милая моя матушка услышала этот крик и прибежала из сада; она шаталась; я бросился к ней и поддержал ее в своих объятиях, когда она уже готова была упасть. Поддерживая и обнимая матушку, я протягивал руку к батюшке, который шел так скоро, как только можно было с деревянной ногою; а Том, бросив фуражку свою наземь и сложа руки на груди, весело на меня посматривал и клялся немилосердно.

Наконец батюшка подоспел к нам, и несколько времени мы все вместе обнимались, плакали, хохотали, безумствовали.

Вскоре сбежались все домашние: мистрисс Денисон, которой уроки в ирландском наречии так помогли мне в моей экспедиции в таверну «Зеленого Эрина»; наш честный управитель Сандерс; потом, около обеда, добрый доктор, наставления которого, к несчастью, я так хорошо помнил и который мог себе представить, что обнимал собрата; наконец, вечером почтенный пастор Робинсон, который по-прежнему любил поиграть в вист и пришел в замок на партию, не воображая себе, что найдет там нового игрока.

Матушка водила меня по всему дому; я видел свой птичник в такой же исправности, как прежде, и так же населенный добровольными пленниками; грот капитана, навсегда оставшийся любимою целью его прогулок; наконец, озеро, мое прекрасное озеро, которое некогда казалось мне морем, а теперь прудом. Все это было на своем месте, в прежнем виде. Я сравнивал все, что со мною в один год случилось, с этою однообразною, безмятежною жизнью, и мне казалось, что все это был долгий бред, в котором мне представлялись и страшные видения, и милые образы.

Матушка моя была так же взволнована, так же расстрогана, как я: ей все не верилось, что это перед ней милый сын ее, которого, как она думала, лишилась было навеки. Она обнимала меня, прижимала к своему сердцу и начинала ни с чего хохотать и без причины плакать; потом вдруг меня останавливала, смотрела мне прямо в лицо и говорила, что я очень скоро вырос, сделался настоящим мужчиной. Мне было тогда восемнадцать лет, и правда, в последний год я много пережил.

Наконец мы пришли в гостиную, и тут я должен был рассказывать свои подвиги и приключения. Я остановился на смерти Борка и прибавил, что с тех пор жил на Архипелагских островах до того времени, как получил письмо, в котором матушка говорила мне, что я могу возвратиться в Англию.

Батюшка решил, что мы на третий день поедем в Лондон. Приговор, произнесенный надо мною, был не позорен, но все же приговор, и батюшке хотелось, чтобы я как можно скорее смыл с себя это пятно.

Матушка поехала с нами. Она так долго не видалась со мною, что ей больно было бы опять и так скоро отпустить меня от себя; притом здоровье ее было очень хорошо, и ей нечего было бояться путешествия, особенно в хорошей карете. Что касается до того, чем кончится мое дело, в этом никто из нас не сомневался.