Она бежит к Али-паше, проникает в гарем и находит его там: он подписывает капитуляцию, заключенную с кардикиотами. Окруженные со всех сторон, в своих орлиных гнездах, они не сдались без условий. В этой капитуляции было поставлено, что семьдесят два бея, начальники знаменитейших скипетарских Фаресов, и все магометанского исповедания, приедут добровольно в Янину, где им окажут почести, приличные их званию; что семейства их будут наслаждаться безопасностью; что они могут свободно располагать своею собственностью и все без исключения жители Кардики будут почитаемы вернейшими друзьями визиря; что все прошедшее предается забвению, и Али-паша признается повелителем города, который он принимает под свое особенное покровительство. Али только что поклялся на коране свято исполнять все эти условия и приложил к ним печать свою, как Хаиница вбежала в комнату, крича:

— Будь ты проклят, Али! Ты причиною смерти моего сына, потому что ты не исполнил клятвы, которую мы дали покойной матери; я не стану называть тебя ни визирем, ни братом, пока Кардики не будет разрушен и жители его не истреблены. Женщин отдай мне и позволь мне делать, что я хочу: я буду спать на матрасе из их волос! Но нет, ты, как женщина, забыл свою клятву, а я ее помню.

Али не мешал ей говорить, а потом, когда она замолчала, он показал ей капитуляцию, которую только что подписал. Хаиница заревела от радости: она знала, как брат ее исполняет договоры с неприятелями, она поняла, что город живой достанется ей на растерзание, и с улыбкою на устах возвратилась во дворец свой.

Через неделю после этого Али-паша объявил, что он сам отправляется в Кардики, чтобы восстановить там порядок, учредить суд и полицию для защиты лиц и собственности жителей.

Я приехал накануне его отъезда; тотчас отправил к нему письмо лорда Байрона, в тот же вечер получил уведомление, что он примет меня на другой день.

С самого утра войска начали выступать, везя с собою страшную артиллерию англичан, она состояла из горных единорогов, гаубиц и конгревовых ракет: это были задатки от англичан за будущие услуги.

В назначенное время я отправился в жилище Али-Тебелени, дворец внутри, крепость снаружи. Я уже издалека слышал жужжание этого каменного улья, вокруг которого носились на конях посланные, развозившие приказания; большой двор походил на огромный караван-сарай, куда съехались путешественники изо всех восточных стран. Всего более было албанцев, которые в своих богатых костюмах, в фустанеллах белых, как снега Пинда, куртках и камзолах бархатных, алых, узорчато обшитых галунами, в своих шитых кушаках, из-за которых выставлялся целый арсенал кинжалов и пистолетов, казались князьями; тут были и дели в своих высоких, остроконечных шапках, и турки в широких шубах и чалмах, и македонцы с алыми перевязями, и черные как смоль нубийцы; все эти люди беспечно играли или курили и только по временам, слыша топот коней под сводами, поднимали голову и глядели на посланных, которые отправлялись с какими-нибудь кровавыми повелениями.

Второй двор имел вид, если можно так сказать, более внутренний, домашний: пажи, евнухи, невольники занимались каждый своим делом, не обращая внимания на десяток свежих голов, воткнутых на пики г по которым текла еще кровь, и на другие головы, штук пятьдесят, уже не столь свежие, которые лежали по углам кучи, как ядра в арсенале. Я пробрался между этими кровавыми трофеями и вошел во дворец. Два пажа встретили меня у дверей и взяли из рук носильщиков подарки, которые я привез паше: пару пистолетов и прекрасный штуцер, весь в золоте, от лучшего в Лондоне оружейника; потом они ввели меня в большую, великолепно убранную комнату и оставили тут одного, а сами, как видно, пошли представить Али-Тебелени мои подарки, с которыми, вероятно, будет сообразовываться и прием его.

Через несколько минут двери снова отворились, и секретарь паши пришел спросить меня о здоровье. Подарки расположили Али-Тебелени в мою пользу.

Секретарь пошел вперед и провел меня по целому ряду комнат, убранных с неслыханным великолепием. Диваны были покрыты прекраснейшими индийскими и персидскими тканями, стены увешаны богатым оружием, и на деревянных полках, расположенных как в каком-нибудь бонд-стритском магазине, стояли китайские и японские вазы и севрский фарфор. Наконец, на краю коридора, обитого кашемиром, поднялся занавес из золотой парчи, и я увидел Али-Тебелени. Он сидел, задумавшись; ноги его были спущены с дивана, пальцы унизаны каменьями и перстнями, и он опирался одною рукою на вороненую секиру. Секретарь, который привел меня, подошел к нему, сложил руки на груди, поклонился почти до земли и сказал, что я тот англичанин, которого прислал к нему благородный сын его, лорд Байрон, и который привез ему подарки. Лицо Али, которому длинная седая борода придавала удивительную важность, приняло неизъяснимое выражение кротости; он сделал знак драгоману и секретарю, чтобы они удалились, и сказал на франкском наречии, что было уже большою милостью, потому что обыкновенно Али-Тебелени говорил только по-турецки или по-гречески.

— Очень рад тебе, сын мой; я всей душой люблю твоего брата, лорда Байрона; люблю и вашу землю; Англия моя верная союзница, она присылает мне оружие и доброго пороху, а Франция только советы да представления.

Я поклонился.

— Ласковый прием твой, — сказал я, — придает мне смелости попросить тебя об одной милости.

— Какой это? — спросил Али, и чело его подернулось легким облаком беспокойства.

— Мне нужно быть как можно скорее в Архипелаге, а для этого надобно проехать всю Грецию; царь в Греции не султан Махмуд, а ты; так сделай милость, дай мне пропуск и конвой.

Лицо Али прояснилось.

— Сын мой получит все, что ни пожелает; но он ехал ко мне так далеко, рекомендован мне таким знатным господином и привез мне такие прекрасные подарки, что нельзя же ему уехать, не погостив у меня хоть немножко; сын мой поедет со мною в Кардики.

— Я уже говорил тебе, паша, — сказал я, — что мне крайне нужно как можно скорее быть в Архипелаге, и ты можешь поступить со мною великодушнее, чем царь, который отдал бы мне все свои сокровища; не держи меня, дай мне конвой и пропуск.

— Нет, — сказал Али, — сын мой поедет со мною в Кардики и потом, через неделю, может ехать куда ему угодно; я дам ему казначейский пропуск и капитанский конвой; но пусть сын мой посмотрит, как Али через шестьдесят шесть лет исполняет обещание, которое дал матери на смертном одре ее. Га! Попались они мне, гнусные твари! — вскричал он вдруг, схватившись за свой топор с силою и живостью молодого человека. — Теперь они в моих руках, и я истреблю, истерзаю их всех до последнего!

— Но, — отвечал я, — ты, говорят, недавно уверял французского консула, что раскаиваешься в прежних своих жестокостях и вперед намерен быть милостивым.

— Тогда гром гремел, — отвечал Али.

Желание паши было приказанием; и как ему пора уже было ехать, то мы сошли на первый двор. Как скоро мы появились, один цыган бросился с крыши, закричав:

— На мою голову несчастие моего господина!