пел студентом? «Ты, начальничек, ключик-чайничек…» Не дали они тебе снять твоего «Стеньку».

И теперь вдруг я опять встретилась с тобой. И так было больно, и так защемило сердце. И хотя стояло жаркое лето, мне вспомнилась давняя холодная зима, и ты, молодой, в белом полушубке, и твои неожиданные слова о несостоявшейся любви, которым я не поверила.

Как-то по телевидению на всю страну было сказано, что ты и один популярный музыкант похожи между собой. Представляю, как бы ты выругался, а может, и поколотил автора такого сравнения. Но не верь, Вася, этим словам. Нельзя тебя ни с кем сравнивать. Ты был и останешься единственным, ни на кого не похожим.

Четверостишие

Я вдруг перестала спать по ночам. В семьдесят девятом, когда умирала мама, я не спала. А почему сейчас?

Я хожу взад и вперед по комнате, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить домашних. От двери – к балкону, от двери – к балкону. А там кружится с ветром, бьется о стекло, мелькает в полосе света и исчезает в темноте первый снег.

От двери – к балкону. Опять косо мчатся снежинки за окном, и их движение страшно в своей механической неотвратимости – из освещенной полосы во тьму. И помимо моего сознания складываются строчки:

Белая бабочка близкой зимы

Вьется, порхает.

Черная тень близкой беды

Сердце сжимает.

Какой из меня поэт! Пошловатые слова – «белая бабочка… зимы», да и «тень беды» не лучше. Но я почему-то записываю эти четыре строчки на листе бумаги и даже ставлю дату – ноябрь 1985-го.

Так откуда моя тревога? Почему мысли об Андрее не дают мне уснуть? Волноваться нечего, я знаю, что он в Швеции, снимает картину.

От двери – к балкону, от двери – к балкону. «Белая бабочка близкой зимы»… Просто я не люблю ноябрь. Черная мерзлая земля, низкое небо, а впереди долгая-долгая зима. Близость зимы, близость беды…

И беда пришла. Сначала до меня доходили неопределенные слухи о болезни Андрея, потом они стали конкретными, а в январе восемьдесят шестого выпустили к Андрею младшего сына – «в виде акта гуманизма». Смертельная болезнь его уже стала очевидной и для советских начальников.

О состоянии Андрея я узнавала от дочери его жены. «Все хорошо, на снимках не обнаружили ни одной раковой клетки». Но я знала, что правду скрывают, «хорошо» быть не может.

Я дала телеграмму в ЦК на имя Горбачева с просьбой разрешить мне выехать во Францию «в связи с тяжелой болезнью моего брата». Уже идет перестройка, но страшная система работает четко. Мою телеграмму пересылают в ОВИР, и его сотрудница объясняет мне, что «к командированным за границу» выезд родственников они не оформляют.

Но через полгода им все-таки пришлось «оформить» нам выезд – на похороны. Оказывается, все можно сделать за один день…

А потом я прочла дневник Андрея, «Мартиролог», выдержки из которого вошли в фильм Эббо Деманта «В поисках утраченного времени».

8 ноября 1985 г.

Сегодня я видел ужасный, печальный сон. Я опять увидел озеро на севере. Как мне кажется, где-то в России. Рассвет. На другом берегу два русских монастыря и церкви необычайной красоты. И мне было так тоскливо, так печально на душе!

10 ноября.

По делам, связанным с Андрюшей, пока ничего. Завтра состоится вторая встреча с Пальме… Нам хотят помочь. Как?.. Из Москвы поступают плохие вести. Ужасные дни, ужасный год. Господи, не покинь меня!

18 ноября.

Я болен. Бронхит и нечто абсурдное в затылке и в мышцах… И в то же время надо озвучивать фильм. А время уходит.

24 ноября.

Я болен. Даже довольно опасно…

30 ноября.

Ужасные споры из-за длины фильма. Я болен. Пришлось сделать общий анализ крови и рентген легких…

В декабре страшный диагноз уже был поставлен.

Икра. Поездка в Париж

Бытует расхожее мнение, что в России икру ели ложками. Позвольте с этим мнением не согласиться. Икру мы вообще не ели – ни ложками, ни вилками. Как-то получалось, что об икре вообще речи не заходило в нашем доме. Вот о морковном соке – да, об овсянке – да, и даже о рыбьем жире речь шла, а вот чтобы об икре говорилось – нет. Конечно, мы знали, что таковой продукт существует, слышали, что в одной знакомой семье ребенок бросался в родителей бутербродами с икрой, – мама нам приводила в назидание этого избалованного ребенка.

Но икра, конечно же, продавалась. В конце войны – в коммерческих магазинах, где ее и покупали родители избалованного ребенка, а позже – в рыбных магазинах, где она лежала в овальных белых эмалированных тазах, приподнятых так, чтобы покупатели могли хорошенько ее рассмотреть. Мы, конечно, знали, что икра бывает красная и черная, зернистая и паюсная, но почему-то она никогда не была для меня чем-то вожделенным, как, например, колбаса с крапинками или бело-розовая пастила.

Я не любила ходить в рыбный магазин. Меня не привлекал даже вид живых карпов, обреченно разевающих рты в большом аквариуме с водопроводной водой, около которого, прижавшись носами к стеклу, всегда толпились дети, а экзекуция с доставанием карпов сачком вызывала у меня ужас. Я не знала тогда, что в банках с таинственной надписью «Снатка», вздымавшихся египетскими пирамидами позади аквариума, лежали крабы. Я их полюбила много позже, когда они стали навсегда исчезать из обихода. Говорили, что Хрущев запродал за валюту всех крабов, и мы надолго забыли их вкус.

Итак, в детские годы рыбный магазин меня не вдохновлял, не то что керосиновая лавка в 1-м Щиповском, где стоял прекрасный запах керосина и глаз невозможно было оторвать от бутылок с химически-лиловыми переливами спирта-денатурата. Возможно, я не любила рыбу оттого, что меня заставляли глотать эту мерзость – рыбий жир, и никакая корочка черного хлеба не могла заглушить отвратительный вкус этого якобы очень полезного зелья.

После войны в рыбном магазине «под часами» мы почти ничего не покупали. Правда, на один Новый год мама купила там что-то рыбное. Она хотела сделать нам сюрприз и долго не говорила, что принесла в свертке из толстой серой бумаги. Как выяснилось позже, это был кусок мороженой осетрины. Из него она сварила нам в качестве новогоднего угощения суп, который мне страшно не понравился из-за его запаха и острых костяных бляшек, которые вылавливались вместе с луком и картошкой. Однако пришлось суп есть и радоваться, чтобы не огорчать бедную маму, ведь ей хотелось угостить нас в новогодний вечер чем-то особенно вкусным.