– А пока есть середина, есть история, – сказала Кэй.

– Пока есть середина, есть история, – подтвердил Вилли.

– Вилли, я устала.

– Хочешь поспать?

– Нет, я не так устала. Спать мне не хочется. Я от всего устала, от всего этого. Хочу домой, в кровать.

– И я устал, Кэй.

Вилли немного помолчал, сидя в темноте. Под ними поезд уверенно стучал колесами.

Но что дальше? Какая цель?

– Этот поезд движется очень быстро, – сказал Фантастес. Он зажег верхнюю лампу и, подавшись вперед, попал в ее малое сияние. Его лицо выглядело по-ночному изможденным. – И это заставляет задуматься: что будет, если мы найдем твоего отца, а потом доберемся до Вифинии? Насколько мы готовы? Гадд внушил духам правой стороны благоговейный страх. Боюсь, мы и горстки не найдем таких, что согласятся выступить против него.

Свет разбудил Рацио, сидевшего наискосок от Кэй. Он добавил то, что все и так знали:

– Я бы с удовольствием объявил ему сейчас войну, даже перед лицом Тканья; но, может быть, слишком поздно. Духи левой стороны тоже долго пробыли под его властью, и сейчас он держит их на привязи. Держит страхом, а не любовью.

Кэй тем временем смотрела в окно. Свет лампочки над головой Фантастеса создавал в стеклах удвоенное отражение ее лица, и она разглядывала эти два несовпадающих варианта самой себя.

– Я смогу с этим справиться, – заявила она бодро и живо, как будто отвечала на заданный ими вопрос. Может быть, сама себе его задала. – Я смогу найти папу. Я смогу привести его в чувство. У нас получится интеграция. Я сумею это сделать.

Вилли принялся возражать. Остальные ему вторили. Но Кэй не слушала. Она мысленно улыбнулась в ответ на их неверие и почти увидела эту улыбку в окне, в своем измененном лице.

– Кэй. – Голос Флипа. До этого он сидел молча, сидел и смотрел. Теперь заговорил из полумрака, как будто ему было невыносимо примкнуть к сидевшим в маленьком кружке света. – Я читал распоряжение Гадда, когда регистрировал его в Комнате разъятий. Все дело в том, что это было не простое разъятие. Это был спарагмос в полном объеме. Необратимый. Неизлечимый.

– Какое-то непонятное слово, – сказала Кэй. – Объясните. В Александрии все было излечимо. Объясните, что изменилось.

Долго – очень, казалось, долго – глядел на нее Фантастес, окруженный полутьмой купе, в глазах никакой мягкости, никакого веселья, словно он опять был под сводами подземного храма Осириса в Александрии. Он вдруг приобрел несказанно древний вид, как будто события минувшего дня поставили его на край ужасающей скалы – и он упал с этой скалы. Когда он начал ей отвечать, Кэй заметила, что Рацио, сидящий рядом с ним, перебирает камешки, зажатые в кулаке.

– Бывают разные степени разъятия, Кэй, – можно даже сказать, спектр своего рода. В незначительных случаях достаточно тряхнуть человека и сбить его с пути. Мы берем нить его жизни и треплем ее, трясем, перекручиваем и, может быть, что-то с чем-то сращиваем. Меняем в какой-то степени русло, но не останавливаем поток. В других случаях мы идем дальше, вмешиваемся более существенно. Берем историю и ломаем ее, или присоединяем к новой истории, или даже совсем обрубаем. Но и эта крайняя форма – когда мы отламываем, отрываем у повествования будущее, заканчиваем его полностью – не абсолютно фатальна для нити человека, потому что, зная эту нить и зная, как плести историю, можно вернуться к ней и начать ее сызнова. Есть с чем работать. Но при спарагмосе нить не просто обрезается, течение этой истории не просто блокируется. Перекапывается сама грядка, сама клумба. Нить сжигается. Ничего не остается. Никакого пенька, из которого можно было бы извлечь жизнь после жизни или новое начало. Спарагмос окончателен. Даже Асклепий в горячие дни великих возрождений ничего не мог поделать с полным уничтожением. Бывало, даже он в отчаянии опускал руки.

– Но Вилли сказал…

– Есть один и только один случай, когда полный спарагмос считают, возможно, обратимым. Если сама Невеста, дева-коса, соберет разбросанные фрагменты чьей-то жизни и вдохнет в них новое движение – тогда, говорят, она может создать нечто из ничего, привить бытие к небытию. Так некогда Исида собрала останки Осириса, убитого и расчлененного богом Сетом, которые он разбросал по свету. Говорят, она составила заново и возродила Осириса. Но мы просто-напросто не знаем. Это история, верование, миф, предположение. Но, с другой стороны, разве кому-нибудь ведома Невеста, ее обыкновения, ее возможности? Разве кто-нибудь сидел с ней под раскидистым платаном и познал ее тайны? Разве кто-нибудь обращался к ней с вопросами, как ты обращаешься ко мне сейчас? Разве кто-нибудь из нас, утопающих в нескончаемой безумной ночи, ощущал целебную мощь Невестина камня, видел молочный свет его двенадцатиконечной звезды? Нет. Ты слышала песню, ты ее пела: «И увидим на рассвете, как звезду зажжет восток». Но, кроме песни, у нас ничего нет. Мы только потому допускаем такую возможность, что у нас не было случая убедиться в обратном.

– Но как происходит разъятие? Как происходит спарагмос? Я хочу знать.

Старый дух бросил на нее острый взгляд.

– Ребенку не надо этого видеть, даже в воображении.

– Я массу всего в эти дни видела, чего мне не следует видеть. Мне надо это знать. Пожалуйста, расскажите.

Кэй переводила взгляд с лица на лицо. Все, казалось, хотели что-то сказать.

– И не приукрашивайте.

– Когда духу известно все, что необходимо знать о чьей-то жизни, о его образе мыслей, о его устремлениях, страхах, слабостях, о том, что он любит и что знает, – тогда ему известно, как это все разрушить, подорвать, подвергнуть отрицанию. При разъятии дух берется за один, или за несколько, или за все эти элементы, как если бы они были отдельными жилками, волокнами в нити жизни, – и тянет. Волокна расплетаются. Сознание, ум распадается.

– Мой папа не… не умер же он?

– Он хуже чем умер, Кэй. Его довели истязаниями до неспособности сопротивляться. Он лишился ума.

– И ему нельзя помочь. Вы мне это хотите сказать: ему нельзя помочь.

Тон Кэй был практичным, настойчивым, допытывающимся. Она хотела выжать из них все.

Пусть постараются.

– Я не говорю: «невозможно». Но если Чертобес и Огнезмей проделали полный спарагмос, это значит, что они ни в одном уголке его сознания живого места не оставили, в каждый из них всадили нож и повернули его там, все разодрали и разбросали.

– А при интеграции обычно…

– Ну, ты видела в Александрии. Дух – он должен быть умелым, искусным, как Вилли, – предается медитации о чьей-то жизни, он движется назад по присущим ей мотивам, причинам и следствиям, как будто имеет дело с сюжетными камешками или нитями в узле, и находит историю, которая заново свяжет все воедино, прирастит друг к другу разъединенные и разбросанные чувства и мысли, допущения и исходные принципы. Вилли считал, что знает, как они поступили с твоим папой, и искал тот единственный ключик, ту зацепку, ту путеводную нить, что показала бы ему, какую историю выбрать. А затем, если бы мы нашли твоего папу, Вилли собирался рассказать ему эту историю и рассчитывал вывести его из безумия с ее помощью, как противоядием нейтрализуют яд, как мылом смывают грязь. Склеить этой историей разорванное, будто клеем. Вырастить дуб из желудя. Но Гадд пересюжетил нас, как зеленых юнцов. Видимо, кто-то умный помогал ему советами. – Тут Фантастес вскинул брови и кивнул в сторону Рацио. – Ладно, забудем. Что прошло, то прошло.