– Флип и Вилли, – продолжил он, – конечно, не знали там, в Александрии, что за ними идут следом. Но более важно то, что мы совершенно не понимаем, как быть в случае спарагмоса. Мы хватались за соломинки. И мы хватаемся за них сейчас. Это очень серьезно, Кэй, – тут почти заповедная, сакральная область. Тут не просто жизнь разрушена, тут мир разрушается. Несчастный спарагмотик не хранит свое безумие внутри себя, он распространяет его, вливает в каждую восприимчивую душу на своем пути. Он катится по миру не просто разбитый, но еще и разбивая. Тут что-то почти неуправляемое, отчаянное и ужасное, на это даже Гадд не отваживался в былые времена, в Вифинии. То, что он сделал это сейчас, означает, что он считает себя неуязвимым, неприкасаемым. И наводит на мысль, что он и вправду хочет разрушить мир вокруг нас, – по меньшей мере хочет изменить его навсегда.

– Но Невеста…

– Невеста, дитя мое… Когда мы говорим о приходе Невесты, то имеем в виду чувство – чувство, разделяемое всеми, мы имеем в виду общее для всех духов в зале ощущение светоносного и объединяющего присутствия, ощущение открывшейся возможности. Момент, когда все разом поверили – поверили, что повенчаны с миром! Но нельзя заставить людей или духов поверить. Они должны прийти к этому сами. То, чего ты желаешь, Кэй, до ужаса маловероятно. Мы хотим, но не знаем, как.

– Но скажите, что есть шанс, просто скажите, что он есть. Если бы мы примерно знали, где Чертобес и Огнезмей оставили папу, ведь можно же было бы его найти построением сюжета? И тогда Вилли начнет с ним говорить, расскажет ему истории, как тот старый поэт в мифах, и…

Фантастес медленно покачал головой, охватив ладонями колени, нажимая на них длинными пальцами. Его лицо то освещалось, то затемнялось и походило на громадный маятник часов, отбивающих безоговорочный отказ.

– Нет, дитя мое. Сюжеты строятся на разумных основаниях, на необходимых переходах от причин к следствиям. Они идут по определенным линиям. Даже мне, фантазеру, это понятно. Но в спарагмотике не больше разума, чем в диком хаосе. Его несет поток безумия, как безголового, и мелодия, которую он выводит, лишена формы. Построением сюжета до него не добраться.

– Тогда сделаем наоборот: построим антисюжет. Пусть каждый шаг будет неверным. Можете вообразить, нафантазировать такой выход?

– Вообразить я могу все что угодно. Но я не буду знать, что мне воображать. Безумие спарагмоса – не антисюжет, это отрицание всякого сюжета, это бескрайность небытия во всех направлениях, по отношению ко всему сущему. Это не просто тень, это всеобъемлющая тьма. Предсказать что-либо тут не легче, чем объяснить причину всех причин. Спарагмос окончателен. Это крайняя точка.

– А Кэй не думает, что аспарагус окончателен. Не думает – и точка.

Никто не заметил, что Элл проснулась, что она следила за разговором с завороженностью едва прозревшего котенка.

Глядя на свое двойное лицо в окне, Кэй почти подумала, что смеется, и потому чуть было и в самом деле не засмеялась. Поезд отозвался на это длинным поворотом, от которого ее замутило. Она откинулась на спинку сиденья.

Что Фантастес сказал тогда на пристани? Что ночь – это не совсем ужасно плохо. Что можно смотреть в ночь и видеть ожидание, обещание, неизведанность. Что ночной взгляд может быть полон страстного стремления. Звезду зажжет восток… а звезды – они есть, они на небе.

Ей понадобилось всего несколько минут, чтобы убедить их. Она рассказала им, что с ней было тогда на возвышении, на месте чистого бытия, когда она увидела и почувствовала мощь причины всех причин. Как она оказалась на какое-то время не в одном месте, а сразу в двух, видела не один, а два мира, была одновременно и далеко и близко, и субъектом, и объектом своего рассмотрения. Она рассказала им, как была и не была в одно и то же время, как претерпела спарагмос.

Я сделаю себе спарагмос. Я опять встану на месте чистого бытия, там, где все растворяется и становится одним, а потом я вернусь. Я буду знать, что знает мой папа. Я узна́ю, где он. Я найду его там и снова сделаю самим собой. А потом верну его домой.

Вскоре они все уснули. А поезд спешил дальше.