– Так точно.

– Запомните, что для вас раскусить ампулу с ядом – такое же проявление величия духа и такой же акт сохранения чести, как для самурая – харакири. Все, поднимайтесь на борт субмарины. С этой минуты операция «Эльстер» началась.

Звездная ночь Сардинии окончательно усмирила остатки шторма, и на море снизошла насыщенная свежестью южная благодать.

Фон Шмидт понимал, что вслед за ней, утром, над караваном появятся звенья английских или американских штурмовиков, тем не менее воспрял духом. И даже позволил себе отчитать совершенно измотанного штормом ефрейтора-эсэсовца, поднявшегося откуда-то из чрева линкора, словно из склепа, и теперь устроившегося на каком-то ящике у подножия мачты.

– Дерьмо, – благодушно изрек оберштурмбаннфюрер, имея в виду не столько послештормовые экзальтации ефрейтора, сколько усеянное звездами небо, убаюкивающую черноту моря, корабль и все прочее, что составляло понятие «этот мир». И никто в «этом мире» не смог бы истолковать, какой именно смысл вкладывал в это далеко неаристократическое словцо барон фон Шмидт.

Спросив на всякий случай фамилию ефрейтора, оберштурмбаннфюрер записал ее себе в блокнотик и, вновь провозгласив: «Дерьмо!», – отправился к себе в каюту. Он с удовольствием прилег бы там, если бы не присутствие подполковника Крона. Барон не то чтобы невзлюбил этого человека – для него невыносимым было ощущение самой близости вермахтовца. Полное невосприятие этого неврастеника, по-шутовски подергивающего правым плечом, срабатывало уже с расстояния в десять шагов.

– Кажется, все улеглось? – полуистощенно спросил тем временем подполковник. Едва линкор отошел от пирса, как он забрался в свою усыпальницу и больше не поднимался. Шторм воздействовал на него так же губительно, как и само его, Крона, присутствие – на оберштурмбаннфюрера.

– Вы все проспали, подполковник. Мы уже давно на дне.

– Несколько раз мною овладевало именно такое ощущение.

– Не наблюдаю истинно германского духа, подполковник. Море, корабль, контейнеры… – все это дерьмо. Истинно германский дух – вот то единственное… Все остальное – дерьмо!

– Как только высадимся в Генуе, следует затребовать подкрепления.

– Зачем? Нас и так слишком много. Слишком… много. Кстати, не изволите ли продиктовать мне список ваших солдат? Кажется, вы утверждали, господин Крон, что знаете их на память.

– С этим можно было бы подождать и до утра, – простонал подполковник, словно от зубной боли.

– Предпочел бы сейчас.

– Делать вам нечего, – проворчал Крон. Тем не менее тут же начал называть фамилии.

Переписав их в свой блокнотик, оберштурмбаннфюрер быстро перенес туда и список эсэсманов. Обнаружив, что забыл фамилию оставшегося на палубе ефрейтора, фон Шмидт вдруг открыл для себя, что очень скоро ему понадобится знать не только имена всех принимавших участие в доставке сокровищ в Европу, но и все, что только можно, – о самих этих людях. И твердо решил, что утром потребует от командора предоставить списки экипажей всех четырех кораблей.

– Простите мое любопытство, подполковник, но в офицерском клубе в Тунисе вас именовали дантистом. Довоенная профессия?

– Какая еще профессия? – неохотно отмахнулся Крон.

– Не родственник ли Крона, ставшего творцом знамени Третьего рейха?[51]

– Именно потому, что этот «краснознаменщик» был дантистом, меня тоже принимают за его коллегу.

– Флаг рейха – из рук дантиста! – брезгливо процедил барон. – Дерьмо! У вас, подполковник, нет желания повернуть «Барбароссу» к берегам Сардинии и спрятать наши контейнеры где-нибудь в прибрежной отмели?

– Не дают покоя лавры Генри Моргана?[52] – съязвил Крон. – Что вы предлагаете – захватить корабль?

– А почему бы и нет? Мы захватываем корабль. Меняем курс. Высаживаемся на пустынном берегу Сардинии, прячем золото, а сами скрываемся в горных районах острова. До тех времен, когда можно будет воспользоваться своими сокровищами.

– У меня есть только одно желание: в точности выполнить приказ фельдмаршала Роммеля. И я не желаю вести на эту тему никаких других разговоров.

– Сокровища фельдмаршала – дерьмо! – примирительно согласился фон Шмидт и, прихватив из своих собственных «сокровищ» бутылку французского вина, отправился в кают-компанию.

Блеск золота, конечно же, возбуждал его. Но еще больше возбуждало и тревожило предчувствие того, что он может уйти на дно вместе со всеми африканскими сокровищами. Уйти на дно самому – с этим он еще мог смириться. Но лечь на ил вместе со сказочными богатствами – казалось немыслимой несправедливостью.

А тем временем тревога нарастала. Шмидт не мог простить Гиммлеру его легкомыслия. Он предложил рейхсфюреру не рисковать. К чему морской караван? Троих солдат вполне достаточно, чтобы упрятать сокровища в укромном местечке мыса Эт-Тиба. От которого до Сицилии рукой подать. Причем упрятать так, чтобы следы сокровищ потерял даже Роммель. На подъезде к порту, в районе Хальк-Эль-Уэда, он со своими эсэсовцами мог увести грузовик в район мыса и припрятать в отрогах Тунисского хребта. Но Гиммлер упорно настаивает на том, чтобы тащиться с сокровищами к Альпам и припрятать их в районе ставки фюрера «Бергхоф».

Опустошив в сумрачном одиночестве половину бутылки, барон так и уснул в кресле беспечным сном разбогатевшего в мечтаниях нищего. А проснулся уже тогда, когда загрохотали зенитные корабельные орудия, а все пространство над кораблем изрыгало рев авиационных моторов.

«А ведь ты никогда не простишь себе того, что, припрятав невиданные сокровища, так и вернешься с войны разорившимся аристократом, не имеющим за душой ничего, кроме трех орденов и двух нашивок за ранение», – молвил он себе, вновь принимаясь за бутылку прекрасного вина. Все равно более защищенного места на этом «летучем голландце» ему не найти. И на палубе с его пистолетом тоже делать нечего. Так стоит ли напрашиваться на третью нашивку?

– В этот раз налетели не англичане, а американцы, – презрительно сплюнул себе под ноги командор, когда налет был завершен. – Я отчетливо видел их «темнесы»[53].

– Какое это имеет значение? – отмахнулся барон. – «Темнесы», «спитфайтеры»[54] … Все они – дерьмо!