Только вот несет она всякую чушь.

– Кто сука? – менторски строго нахмурил я брови.

– Эта! – кивнула она за плечо.

– Она не сука, – назидательным тоном сказал я.

– Сука!.. Я знаю…

– Что ты знаешь, дура? – рассерженно спросила Лидочка, подобравшись к нам из темноты.

Она взяла девушку за подбородок, развернула ее лицом к себе и влепила пощечину.

– Пошла на место!

Инна не стала возмущаться и с покорностью рабыни вернулась на место.

– Зачем ты так? – недоуменно спросил я.

– Нашла кого сукой называть, – раздраженно сказала Лидочка, руками обвив мою шею.

Она не смотрела мне в глаза, но я все равно чувствовал, как в ее голове крутятся мысли, причем не бесцветные.

– Как будто это не она делала…

– Что делала?

– Не хочу вспоминать… Я хочу есть.

– Ничего нет, – соврал я.

– Я вчера не ужинала, – вспомнила Лидочка.

– Почему?

– Не хватило. Поздно пришла… Знаешь, мне кажется, что голод очищает голову.

– Тебе не кажется.

– Если бы ты знал, что это за дрянь, – сказала Лидочка, кивком головы показав за спину.

– Хотел бы узнать.

– Она меня била… Не хочу о ней говорить… Силы надо беречь… Ты бы поспал немного, – заботливо сказала она. – Я смотрела, одежда еще сырая. Да и рано еще…

– Ну, если рано и чуть-чуть…

В моем положении, когда после бессонной ночи очень хотелось спать, отдых был жизненно необходим.

Лидочка покачивалась передо мной на носках до блеска начищенных сапог. На голове черная эсэсовская фуражка с изображением черепа, на шее цепь с железным крестом, в руках тросточка с острым наконечником. Вместо мундира на ней был кожаный корсет, к поясу которого на подвязках крепились чулки в форме офицерских галифе. Я же висел на дыбе, а она тыкала мне под ребро острием своей тросточки.

– Вставай! Да вставай же ты наконец! – требовала она.

В конце концов боль стала такой невыносимой, что я открыл глаза и… проснулся.

Я лежал на охапке сена, а Лидочка трясла меня за плечо. И не было на ней никакой фуражки. И сама она походила больше на жертву Освенцима, чем на гестаповского палача.

– Что случилось? – вскочил я, озираясь.

Трофейный «Бизон» лежал под рукой, и ничто не мешало мне взять его в руки, передернуть затвор.

– Инна! Инна повесилась! – с ужасом в глазах возвестила Лидочка.

Девушка висела на суку большой лиственницы, раскинувшей свои лапы над крышей домика. Судя по всему, Инна забралась на крышу зимовья, привязала к ветке брезентовый солдатский ремешок, снятый с моих брюк, и прыгнула вниз. Удивительно, но на ее лице не было следов пережитых страданий. Как будто в пропасть она шагала с легкой душой или даже полным умиротворением, а смерть наступила слишком быстро, чтобы страшная гримаса успела выступить на лице.

– Твою Матильду! – в привычном своем стиле выругался я.

И осмотревшись, полез на крышу домика.

– Ты куда? – спросила Лидочка.

– А что?

– Идти надо.

Утро уже давно вступило в силу. Светлое безоблачное небо на штыках высоких деревьев, воздух бодрящий, но уже прогретый солнцем, оголтелый птичий перезвон и тревожный шелест листвы и хвои. Нам уже давно пора находиться в пути, а тут такая заминка. Но не мог же я бросить Инну качаться на ветру.

Труп был еще свежий, кровь не успела остыть в жилах. В какой-то момент мне даже показалось, что прощупывается пульс. Увы, только показалось.

– А как я без ремня пойду?

Я хоть и не старый, но уже опытный опер, и такие ситуации, в которой мне сейчас привелось оказаться, порой провоцировали меня на циничный юмор.

– Ремень сниму, – мрачно пошутил я. – А ее оставлю. Пусть дальше висит.

– А как она без ремня висеть будет?

– А это что, обязательно?

– Нет, – как будто спохватившись, мотнула головой Лидочка.

– Или могилу рыть не хочешь?

– А это нужно?

– Да, но усердствовать не будем…

Я выташил труп из петли, насколько можно аккуратно уложил его на землю. На всякий случай расстегнул плащ покойницы, осмотрел ее полуголое тело. Синяки на ногах, царапины на животе, но все это, похоже, вчерашней давности. А вот на правой руке, на указательном пальце я обнаружил совсем свежий порез. Кровь свернулась совсем недавно. В карманах плаща я ничего не обнаружил, кроме куска истертого до дыр клочка наждачной бумаги.

Яму я рыл топором. К счастью, насыщенная перегноем и гумусом почва легко поддавалась моим усилиям, тем более что глубоко копать я не собирался. Максимум полметра, чтобы зверье лицо не выело. А скоро я сюда вернусь со следственной группой и ротой спецназа. И незаконных золотодобытчиков к стенке прижмем, и покойницей займемся.

– Я вместе с тобой заснула, – рассказывала Лидочка. – Есть хочется жуть, а я к тебе прижалась, так хорошо, что и без еды не страшно. А Инна как будто позавидовала. Встала, посмотрела на меня тупо-тупо, взяла твои штаны и вышла…

– Зачем взяла? – спросил я, вспомнив, что камуфляжные брюки я действительно нашел на улице.

– Сказала, что мокрые, что на солнце быстрей высохнут…

Штаны были влажные, как после стирки в автоматической машине с мощным выжимом. В принципе, нормально, но все же неплохо было бы их немного подсушить.

– Ну, я ей сказала, что, мол, не твое это дело, но вставать лень было, – продолжала Лидочка.

– И она ушла, – подсказал я.

– Ага, ушла. Сначала тряхнула на меня штанами, как будто забрызгать меня хотела, а потом ушла… Я уже засыпала, слышу, по крыше кто-то топчется. Ну, думаю, наша дура выше всех. А она это, голову в петлю… Знала бы, вышла… Ужас какой! – покачала головой Лидочка, ладонями обжав щеки.

– А когда выходила, ничего не сказала? – верный своему оперскому долгу, спросил я.

– Сказала… Сказала, что не может она больше жить. Грязи, говорит, очень много.

– Где много грязи, на моих штанах?

– Нет… То есть я подумала, что да. Но теперь я понимаю, что грязи в ней много… Ведь столько мужиков через себя пропустила… И я такая же…

Лидочка, как будто смекнув что-то в уме, закрыла вдруг ладонями свое лицо и отвернулась от меня.

– Да и я такая же грязная!

Мне ничего не оставалось, как вылезти из ямы, подойти к ней и обнять сзади.

– Забудь.