…Спустя год после пожара в полуразвалившейся пятиэтажке на окраине Боготы — пожара, в котором погибли его родители, двое братьев и три сестры, — влюбленному в огонь Раккалю ибн Халилю, беженцу из Ирака, повезло. Он вновь обрел крышу над головой и кусок хлеба с маргарином.

Случилось это так.

Однажды, шатаясь по боготскому аэропорту и выискивая, чего бы стащить у какого-нибудь зазевавшегося туриста, он попался на глаза Ахмаду Изеддину, гражданину Колумбии в пятом колене, начальнику санитарно-технической службы аэропорта (проще говоря — командиру над дворниками, уборщиками и сантехниками). Дворники, уборщики и сантехники бастовали уже вторую неделю, требуя повышения зарплаты, аэропорт медленно, но верно превращался в хлев, дирекция всю плешь проела Ахмаду, требуя немедленно прекратить безобразие и навести чистоту на территории, и Ахмад решил набрать временных волонтеров для уборки. Первым, кого он увидел, выйдя из своего кабинета в зал ожидания, был Раккаль ибн Халиль. Начальник СТС отметил гордую посадку головы юноши, голодный блеск глаз, потрепанную, но чистую одежду — и решился.

— Эй, парень, — позвал юношу Изеддин на родном арабском, — хочешь заработать немного песо?

— Только идиот может сказать «нет», — невозмутимо ответил Раккаль на том же языке. — По-твоему, я похож на идиота?

— Ты похож на человека, которому не помешает сотня-другая в месяц, если он умеет работать, — парировал Изеддин. Парень ему понравился. Опять же — земляк…

— Как сказал мудрый Мустафа Али-Джаффар, «если у одного правоверного есть огниво, а у другого хворост, они договорятся», — не остался в долгу ибн Халиль.

— Если твое огниво не отсырело за время странствий, хвороста хватит надолго, — растянул губы в улыбке Ахмад Изеддин.

Так Раккаль ибн Халиль стал сотрудником боготского аэропорта. И хотя отныне он имел дело исключительно с водой, порошками и антисептиками, отсвет неукротимого огня по-прежнему тлел в его глазах. Его огниво не отсырело.

Автобусное кресло было и так мало для его зада — оно еще и намокло от пота, поэтому Астремадурасу Поргосу, второму человеку в двадцать седьмом полицейском участке Ла-Пальма, приходилось постоянно держаться за трубу над спинкой сиденья впереди. Иначе его сто пятьдесят килограммов соскользнули бы с жалкого жесткого квадратика, обитого дерматином.

Соскользнули бы, потому что автобус подпрыгивал всеми четырьмя колесами через каждые девять с половиной метров, во все стороны разбрызгивая грязную воду из луж. А мог бы не подпрыгивать, если бы водитель не выжимал из этой рейсовой колымаги около восьмидесяти кэмэ на петляющей в горах дороге. Ехал бы под пятьдесят по грунтовке — и трясло бы намного, намного меньше. Эх, жаль, Астремадурас здесь, в этой драной Колумбии, никто, а так подошел бы к шоферу, взял бы за шиворот, развернул, приподнял и процедил: «Сбавь обороты, приятель, если не хочешь, чтобы на твоей физиономии отпечатался узор решетки нашего участка». И сразу бы все стало как надо.

От пота намокли, словно их вымочили в соленой воде, зеленая хлопковая рубашка с закатанными рукавами и черные брюки в местах, где с их тканью соприкасалась кожа: после ливней в воздухе было сыро, к тому же слишком много людей набилось в автобус — переждав предвестника Больших Дождей, люди бросились по своим неоконченным делам. Главным образом крестьяне с корзинами, пропыленными сумками, с гусями и петухами, в широкополых шляпах и с дружным запахом дешевых сигар и утреннего пива. И очень шумными оказались эти колумбийские крестьяне. Особенно женщины, большинство которых были одеты в черное, от которых пахло ладаном и кухней.

Хорошо, их троица ехала от конечной остановки и им достались сидячие места, не пришлось стоять в проходе. Детектив Кастилио, занявший соседнее место у окна, с головой ушел в книжицу, на обложке которой была изображена цветная обезьяна, топчущая дома. Агустино устроился сзади на широком сиденье, на котором уместились вместе с ним восемь пассажиров. Перед сиденьем возле закрытой наглухо задней двери и на площадке перед ней людей скопилось порядком. Поэтому там, сзади, стоял невообразимый галдеж. Сколько бы ни оглядывался Астремадурас, он видел, как рот Агустино открывается-закрывается, из него вылетают брызги слюны, а руки описывают замысловатые фигуры. Панамского полицейского все это очень беспокоило. И когда гул голосов в конце автобуса достиг накала спортивных трибун, он догадался, что услышит затем.

А послышались звуки, которые он, бывший патрульный, легко отличал ото всех прочих звуков, обогащающих нашу жизнь. Без сомнения, в автобусе разразился скандал, переросший в потасовку. И Астремадурасу не надо было оглядываться, чтобы убедиться, вокруг кого завертелась возня. Нет, решил он, пускай сам выкручивается, это ему не Панама, не Ла-Пальма, не территория двадцать седьмого участка, а я ему не нянька. Детектив Кастилио обернулся, потом взглянул на шефа и вернулся к похождениям обезьяны.

— На помощь! Астремадурас! — пролетел по салону над крутящимися головами пассажиров вопль верещащего на бойне порося. — Друг школьный! Детство!

Визг перешел в междометия и захлебнулся.

Полицейский колотил в уме ругательствами Агустино, понимая, что сейчас поднимется и пойдет вытаскивать того из истории. «Диос, один ты знаешь, как мне это надоело…»

Сто пятьдесят килограммов, заполнивших проход в середине автобуса и двинувшихся по нему, заставляли пассажиров притискиваться к сидящим, падать на них, опускаться на их колени. Давно не слышал Астремадурас в свой адрес столько безнаказанных оскорблений. Его даже чувствительно толкнули в бок. Сделал это крепыш-коротышка явно индейского происхождения. Астремадурас все-таки был полицейский, пусть и панамский. Такую выходку он стерпеть не мог. Он сгреб индейца за рубаху и оторвал от пола.

— Ты играешь в опасную игру, приятель! — зловеще прошептал он в индейское ухо и вытянул руку с зажатым в ней человеком вверх. Крепыш индеец стукнулся головой о потолок автобуса, после чего, притихший, был усажен на колени к старику в соломенной шляпе.

Астремадурас прошел остаток пути по заранее освобожденному проходу. На задней площадке его уже ждали: Агустино, лежащий на спине, придерживаемый в таком положении подошвами ботинок и тапок, и свирепо молчащие колумбийцы. В руках у двух поблескивали ножи.

— Это твой друг? — спросил у Астремадураса бритый наголо человек со шрамом как от сабли, прошедшейся наискосок по темени.

— Он мой друг, — зачастил с пола брат Энрике. — Школьный, школа, детектив Кастилио, детство, память…

Он успел выговорить недоступные непосвященным слова до того, как на его лицо опустился высокий каблук человека со шрамом:

— Хватит нести чушь, говнюк. А тебя, жирный, еще раз, последний, спрашиваю: эта обезьянья задница — твой друг?