— Но интересы государства… — вклинился было Лямпе.

— Государство не должно существовать только ради государства или того, кто им управляет, — продолжал гнуть свое Тартищев. — Когда интересы государства становятся выше интересов всех в нем проживающих, тогда приходят варвары и его разрушают…

И начинают возводить с нуля уже собственное государство, соответственно своим идеалам… Но нельзя выстроить новый и прочный дом на разрушенном фундаменте. Читайте древнюю историю, Александр Георгиевич, и, уверяю вас, самое ужасное, если прошлые ошибки перерастут в настоящие!

— Вы страшный человек, Федор Михайлович, — удивленно произнес Лямпе, — рассуждаете, как истинный заговорщик, крамольными словами так и сыплете… Неужто и перед губернатором не побоитесь подобное вольнодумство выказать?

— Странная у вас позиция, — поддержал Лямпе Ольховский, — что вам далась эта Завадская… А разве вы не знаете, дорогой Федор Михайлович, что с сорняками легче справиться, пока они не пошли в рост?

Да и поле нельзя распахать, если не выкорчуешь все пни, которые мешают плугу…

— Хорошо, если это пни, а не живой лес, — развел руками Тартищев. — Хотя что вы подразумеваете под пнями? Если нас с вами, Бронислав Карлович, то я так просто не сдамся! Руки у них коротки, чтобы Тартищева выкорчевать!

— По-моему, наша дискуссия совершенно бессмысленна, — сдался первым Лямпе, — давайте решать, как выйти из положения, а не делить полномочия и заслуги.

— Кто ж против? — усмехнулся Тартищев. — Только чудится мне, не заслуги нам придется делить, а шишки, что губернатор беспременно нам наставит…

Алексей медленно шел по аллее сада, открытого недавно Пожарным обществом Североеланска. По вечерам здесь собиралось много нарядных горожан, играл духовой оркестр пожарных, в Зеленом театре давали новую оперетту. И музыка, голоса певцов и певиц, взрывы хохота и аплодисментов до полуночи будоражили близлежащие улицы. Но сейчас время вечернего променада еще не наступило, поэтому на аллеях и в тенистых беседках было пусто, лишь несколько молодых людей и барышень с книгами в руках сидели на лавках и за столами летней читальни, да с городошной площадки доносились лихие выкрики городошников и стук деревянных бит.

Оглянувшись по сторонам, Алексей выбрал скрытую в кустах скамейку, исписанную чьими-то печальными воспоминаниями. «О, как я тебя любил, Мария!» — было выведено особенно тщательно во всю длину и ширину скамьи, поэтому пришлось опуститься прямо на эти полные скорби слова, истертые штанами и платьями многочисленных завсегдатаев сада.

Он ждал Ивана. Здесь они договорились встретиться, прежде чем идти на доклад к Тартищеву. Продавец сельтерской провез несколько раз мимо свою коляску, бросая призывные взгляды, но Алексей отвернулся, чтобы избежать соблазна. Ему хотелось пить, но непременно квасу, который с большим успехом утолял жажду. Но квас продавали через несколько аллей, и было лень покидать тенистый уголок и опять бить ноги, которым и так прилично досталось за этот чрезмерно хлопотный день!

…После обеда он побывал на смолокурне. Анастасия Васильевна сдержала свое слово и проводила его до Елового Лога. Алексей добросовестно осмотрел место пожара — кучу продолжающих дымиться головешек — все, что осталось от сторожки, в которой томилась в заточении Лиза. Глядя на них, он старался не думать, что бы случилось с девушкой, не окажись поблизости Анастасии Васильевны. Но небо после дождя было таким чистым, а воздух свежим, птицы столь лихо голосили в кустах, что Алексею расхотелось думать о плохом. Лес манил, притягивал, хотелось все бросить и уйти в темные кущи, где звонко тенькает одинокая птица, в зарослях льнянки басовито гудят шмели, журчат ручьи в потаенных буераках, а зеленая трава стала еще зеленее после обильного ливня, и в тени деревьев вовсю цветут жарки и марьины коренья, хотя поляны уже заполонили лесная герань и куриная слепота…

В течение двух часов он исправно обследовал поляну, на которой находилась когда-то смолокурня и сгоревшая избушка, и заросшую хвощом дорогу. На ней ясно виднелись следы колес и копыт лошадей. Одни из них были едва заметны, другие сильно размыты дождем, но Алексею удалось определить, что после дождя к избушке подъезжали трижды: причем наиболее хорошо сохранившиеся следы копыт принадлежали лошади Анастасии Васильевны. Следы ее башмачков тоже нельзя было спутать ни с чьими другими, тем более что остальные принадлежали мужчинам. И, судя по характеру и размерам следов, мужчин было двое. Один из них был в сапогах с изящной колодкой. И следы от подошв он оставил узкие, заостренные спереди, а от каблуков — глубокие и четкие. Второй был обут в разбитые бахилы со стершимися каблуками Следы их были гораздо шире и подтверждали Лизины показания, что их владелец слегка прихрамывал, отчего правая подошва просматривалась менее четко. Причем ее хозяин при ходьбе делал упор явно на каблук, а не на носок, как это обычно принято у хромых людей На траве следы изящных сапог и бахил были одинаково плохо различимы, но очень хорошо читались на глиняных проплешинах вблизи пепелища и на тропке вдоль ручья, которая выводила к дороге. А на том месте, где, по словам Лизы, мужчины выясняли отношения, трава была сильно вытоптана и виднелось несколько смазанных пятен крови и следы волочения чего-то тяжелого по земле.

Алексей прошел по этим следам до дороги, где чуть в стороне от нее заметил глубокую колею, оставленную, судя по ширине ободьев, колесами той самой пролетки, на которой Калош отправился в свой последний путь.

Рядом с ней было множество отпечатков подошв все тех же бахил. Видимо, убийца некоторое время топтался на месте, пытаясь затолкать тело венгра в экипаж.

Здесь же Алексей обнаружил оброненную шапку, в которой Калош был на ограблении магазина. Шапка была втоптана в грязь, и это подтверждало, что неизвестный очень спешил и не обратил внимания на потерю. А может, не слишком заботился, что кто-то обнаружит ее в такой глухомани…

Оформив протоколом свои исследования, наблюдения и догадки, и заверив его подписями двух понятых — самой Анастасии Васильевны и ее кучера Трофима Белоглазова, Алексей вместе с Синицыной вернулся в город. Женщина отправилась к Тартищевым забрать Лизу, Алексей — в меблированные комнаты на Покровской горе, где проживали Калош и его напарница Рита Адамини.

Несмотря на то что дождя не было весь день, здесь по сточным канавам все еще бежали мутные зловонные ручьи, а склоны горы были настолько скользкими, что извозчики отказывались ехать вверх, предпочитая потерять пару гривенников, чем сломать себе шею при возвращении. Несколько раз основательно поскользнувшись, Алексей добрался до унылого двухэтажного здания, выкрашенного желтой, потемневшей от времени краской. Он распахнул дверь. Где-то в глубинах узкого и длинного коридора светился одинокий фонарь, воняло керосином и мочой, на истрепанной рогоже стояла жестяная, давно не мытая плевательница. На горчичного цвета, захватанной до черноты множеством рук стене прямо под фонарем скалился человеческий череп. Алексей пригляделся. Череп был из папье-маше. Вероятно, в одной из комнат проживали студенты-медики, мастера на подобные проказы. Алексей пробежал глазами список жильцов и удовлетворенно хмыкнул. Его догадка подтвердилась. В комнате под номером пять как раз и проживали пусть не студенты, но не менее веселые ученики фельдшерской школы.