Это темное пророчество оставлено было без внимания. Под конвоем его из Готторфа повезли в Травемюнде, чтобы оттуда плыть морем. В дороге по обеим сторонам от него посменно сидели двое дворян с саблями. У левого из них сабля, как обычно, висела на левом боку, а правый из осторожности перевешивал ее на другой бок, подальше от арестанта.

Анкудинов хорошо знал, что его ждет на родине. Когда один из сидевших рядом караульщиков начал клевать носом, он, улучив момент, со связанными руками ухитрился выброситься из повозки и подсунуть голову под колесо, но почва здесь была песчаная, повозка еле ползла. Лошадей успели остановить. Ему лишь слегка придавило ободом шею.

Его стали привязывать к сиденью, и все-таки до Травемюнде он еще дважды пробовал лишить себя жизни: один раз в огне очага на постоялом дворе, другой – с помощью рыбьей кости, а позднее, на корабле, чуть не спрыгнул за борт, но в итоге остался цел и невредим. При всем том до Новгорода он постоянно был весел, лишь в Новгороде сделался печален, а по пути от Новгорода до Москвы не хотел уже ни пить, ни есть.

Проснулся сын. Жена дала ему попить, сводила в туалет, но он никак не засыпал. Ей пришлось опять сесть за рояль. Песня про трех братьев, ушедших искать счастье на три стороны света, и сестру, которая осталась их ждать, теперь была пропета до конца:

Однажды поздно ночью домой вернулись братья

И тихо у порога постучали.

Сестра им отворила: «Ну где же ваше счастье?»

Три брата на пороге отвечали:

«Слушай, сестра, мы счастье нашли.

Счастье – Отчизна, леса, поля и нивы».

Сестра сказала, плача: «Вы все остались живы,

И я могу считать себя счастливой».

Слушая, Шубин решил дополнить свой очерк абсолютно правдивым рассказом о Константине Конюховском, подьячем Разбойного приказа и приятеле Анкудинова.

В 1643 году тот сманил его с собой за границу, уверяя, что «им там будет хорошо». Конюховский целиком от него зависел, смотрел ему в рот и слушался как старшего. Наверняка между ними было еще что-то, кроме чистой мужской дружбы, однако интимную сторону их отношений Шубин не приоткрыл даже намеком. Кирилл с Максимом радостно приветствовали бы эту правду жизни, а насчет Антона Ивановича такой уверенности не было. Из моральных соображений он мог осудить пропаганду однополой любви, но в данном конкретном случае мог и одобрить – из расчета, что бегающего по заграницам и копающего под русскую государственность самозванца полезно дискредитировать в плане морали. Какие принципы возьмут верх, Шубин не знал и предпочел не рисковать.

Он вернулся к началу очерка, затем сделал пару вставок в середине. Из них вытекало, что друзья вместе бежали из Москвы в Краков, оттуда – в Молдавию. Господарь Василий Лупа отправил обоих в Стамбул, где они тоже были неразлучны, пока Анкудинова не посадили в Семибашенный замок. После этого Конюховский нашел приют в каком-то болгарском монастыре, но на Украине вновь присоединился к приятелю и последовал за ним в Швецию. Там их пути окончательно разошлись. Милость королевы на Конюховского не распространялась, в Стокгольме его повязали и выдали русским послам.

Ему, впрочем, удалось избежать казни. В Москве он сразу признал свои вины, честно рассказал об Анкудинове все, что знал, в том числе про его занятия астроломией, и был помилован. Конюховского приговорили к ссылке в Сибирь и отсечению трех пальцев на правой руке, но поскольку тогда он не мог бы осенить себя крестным знамением, по ходатайству патриарха Никона правую руку заменили на левую. О его дальнейшей судьбе никаких известий не сохранилось.

Сын уснул, за стеной раздался скрип раздвигаемого на ночь дивана. Брякнула крышка ящика для белья. Постелив постель, жена заглянула в комнату к Шубину.

– Я ложусь. Ты долго еще?

– Хочу сегодня кончить. Осталась последняя глава.

– Про его смерть?

Он кивнул.

– Хоть тут-то постарайся не врать, – сказала жена, уходя в ванную.

Шубин встал с сигаретой у окна. Прожектор на крыше еще не зажгли, в заоконной тьме Анкудинов как живой возник перед глазами. Веселый, он сидел на палубе ганзейского галиона и ел рыбу без костей, которые стражники, чертыхаясь, вынимали из рыбьей мякоти, чтобы не воткнул себе в горло. В тот вечер Шубин и помыслить не мог, что вспомнит о нем через одиннадцать лет, в монгольской степи, где ветер и запах сухой травы окликают сердце памятью всех прошлых жизней.

Казалось, до Эрдене-Дзу они не доберутся никогда, но Баатара это не занимало. Планов у него было много, с красной икры он переключился на норвежских миссионеров. Его беспокоило, что они не сдержат слово и не пришлют ему приглашение на семинар в Гонконг или пришлют, а билеты на самолет не оплатят. Свою поездку туда он каким-то образом связывал с возможностью поменять машину, но от прямого ответа уклонялся.

Эта машина была старая, без амортизаторов. Стоило прибавить газу, как ее начинало подбрасывать на выбоинах. Жена пару раз стукнулась головой о потолок, но продолжала зорко смотреть по сторонам. Она не оставляла надежду увидеть тарбагана. Шубин много рассказывал ей про этих очаровательных зверьков, хотя сам видел только одного. У них на стрельбище под Улан-Удэ этот глава семейства забеспокоился и вылез из норы, когда стали выжигать высокую траву, заслонявшую мишени. Колпаков тут же срезал его очередью из автомата. Солдатики потаскали мертвого сурка за лапы и бросили в полосу травяного пала. Шубин иногда вспоминал о нем, если под пальчиками очередного ученика или ученицы, которые все реже появлялись в их доме, начинала звучать бессмертная мелодия: «По разным странам я-а бродил, и мой сурок со мною…»

На совести деда-эпидемиолога было немало тарбаганьих душ. Пушистые симпатяги с умильными мордочками являются переносчиками чумной бациллы, но Шубин об этом умолчал. Не хотелось портить жене впечатление от встречи с ними, если они соизволят показаться ей на глаза.

Тарбаганы славятся неуемным любопытством. Баатар говорил, что летом, рискуя жизнью, они часто выходят к трассе посмотреть на проезжающие машины, хотя по ним запросто могут пальнуть прямо из салона, но сегодня не появился ни один. Вероятно, любознательность у них носила сезонный характер и к осени резко шла на убыль.

– А вообще их едят или только шкурки сдирают? – поинтересовалась жена.

– Кое-что едят, кое-что не едят, – ответил Баатар.

Жена покивала.

– Понятно. Как у всех животных.

Оказалось, что не как у всех.

– У них под лопатками есть кусок мяса, такое немного сладковатое. На вкус – чисто человечина, – объяснил Баатар. – Его даже собакам не дают, вырезают и выбрасывают. Остальное едят.

На жену это произвело сильнейший эффект.

– Такое только у тарбаганов есть? – спросила она.

– Да, больше ни у кого. У нас говорят, они раньше людьми были, но не захотели.

– Не захотели быть людьми?