Гаятри Спивак, про себя: «You’re not the granddaughter of Aristotle, you know?»[384]

В комнате Юдифь спрашивает Байяра: «А ты вообще где работаешь?» Вопрос застает комиссара врасплох, ответ выходит дурацким, вся надежда, что Сиксу пропустит мимо ушей: «Изучаю кое-что в Венсене». Но Сиксу, конечно, вздергивает бровь, и он добавляет, глядя ей прямо в глаза: «В области права». Сиксу вздергивает вторую бровь. Она не только ни разу не встречала Байяра в Венсене, но и факультета права там нет. Чтобы ее отвлечь, Байяр сует руку ей под блузку и через лифчик начинает тискать грудь. Сиксу едва не падает от удивления, но решает не реагировать, когда к другой груди прижимает ладонь Юдифь.

К компании Корделии подтянулась undergrad по имени Донна и спрашивает, какие новости в девичьем братстве: «How is Greek life so far?»[385] (Greek life – так обозначают распространенную систему братств и сестринств, потому что в названиях большинства из них используется греческий алфавит). Донна с подружками собирается устроить реконструкцию вакханалии. Корделия от радости аж подпрыгивает. Симон задумывается: вероятно, Слиман решил назначить Деррида встречу. Знак, который он показал, – не «V» как «victory», а время. Два часа, вот только где? Будь это в церкви, Слиман просто сложил бы руки крест-накрест, а не сделал бы этот странный жест. «Есть здесь где-нибудь кладбище?» – спрашивает Симон. И юная Донна принимается хлопать в ладоши: «Oh yeah! That’s a great idea! Let’s go to the cemetery!»[386] Симон хочет сказать, что хотел сказать не это, но Корделии и ее подружкам предложение кажется настолько заманчивым, что он решает не говорить ничего.

Зато Донна говорит, что принесет инвентарь. Аудиосистема выдает «Call Me» группы «Blondie».

Уже почти час.

Слышен чей-то голос: «Пастырь-толкователь, вещун – это бюрократия бога-деспота, понимаешь? Пастырь, сволочь, и тут надует: толковать можно до бесконечности, а все, что подпадает под толкование, есть толкование само по себе!» Это Гваттари – видно, что уже на бровях, клеится к невинной аспирантке из Иллинойса.

Надо все-таки предупредить Байяра.

Из аудиосистемы, пульсируя, рвется голос Дебби Харри, она поет: «When you’re ready, we can share the wine»[387].

Возвращается Донна с косметичкой и говорит, что можно идти.

Симон бросается наверх – сказать Байяру, чтобы искал его на кладбище в два. Он распахивает все двери подряд, видит студентов, уже никаких или еще относительно бодрых, видит Фуко, который дрочит перед постером с Миком Джаггером, видит Энди Уорхола, пишущего стихи (на самом деле это Джонатан Каллер, заполняющий ведомость), видит оранжерею с марихуаной до потолка, видит даже тихих студентов, которые смотрят бейсбол на спортивном канале и курят крэк, и, наконец, видит Байяра.

«Ой, простите!»

Он захлопывает дверь, но успевает разглядеть, что комиссара обхватила ногами какая-то баба (ее Симону не узнать), а Юдифь пристроилась сзади, нацепив пояс с фаллоимитатором, и кричит: «I am a man and I fuck you! Now you feel my performative, don’t you?»[388]

Он впечатлен увиденным и не может сообразить, как лучше сообщить новость, поэтому спешит назад, вниз, догонять компанию Корделии.

На лестнице сталкивается с Кристевой, но не замечает ее.

Он отлично понимает, что по всем пунктам нарушил экстренный протокол, но слишком уж притягательна белая кожа Корделии. В конце концов, он будет на месте встречи, – уговаривает себя Симон, пытаясь оправдать расчет, который, что душой кривить, только желанием и обусловлен.

Кристева стучит в дверь, из-за которой доносится странное хрюканье. Ей открывает Сёрл. Она не входит внутрь, но что-то тихо ему сообщает. Затем направляется к комнате, куда у нее на глазах зашел Байяр и две его подруги.

Кладбище Итаки на склоне холма поросло зеленью, могилы в беспорядке разбросаны среди деревьев. Из освещения только луна и городские огни в отдалении. Группа обступает надгробие женщины, умершей совсем молодой. Донна поясняет, что собирается произносить откровения сивиллы, но нужно подготовить церемонию «рождения нового человека», потребуется доброволец. Корделия указывает на Симона. Хорошо бы узнать подробности, но он соглашается и так, потому что она начинает его раздевать. Человек десять, которые их окружили, ждут представления и в глазах Симона выглядят небольшой толпой. Закончив раздевание, она укладывает его в траву у могильной плиты и шепчет на ухо: «Relax[389]. Мы будем убивать древнего человека».

Все крепко выпили, все без тормозов, так что все это может происходить на самом деле, – думает Симон.

Донна протягивает косметичку, Корделия достает из нее опасную бритву и торжественно раскрывает. Симон слышит, как Донна в прологе произносит имя Валери Соланас[390], и это его совсем не ободряет. Но Корделия вытаскивает также баллон с пенкой, покрывает ею его лобок и начинает осторожно брить. Символ символической кастрации, – понимает Симон и внимательно следит за движениями девушки, особенно когда чувствует, как ее пальцы деликатно отодвигают его пенис.

«In the beginning, no matter what they say, there was only a goddess. One goddess and one only»[391].

Лучше бы все-таки рядом был Байяр.

Но Байяр курит в темноте сигарету, растянувшись голышом на ковре в студенческой спальне между двумя своими нагими подругами, одна из которых уснула, положив руку себе на грудь, а второй рукой держась за грудь другой девы.

«In the beginning, no matter what they think, women were all and one. The only power then was female, spontaneous, and plural»[392].

Байяр спрашивает у Юдифи, чем он ее зацепил. Юдифь, прильнув к его плечу, мурлычет в ответ со своим среднезападным еврейским акцентом: «Было видно, что ты здесь не в своей тарелке».