Старик в шерстяном галстуке соединяет язычок пламени на конце «Зиппо» с магнитной лентой, и она мгновенно вспыхивает. Издалека кажется, что ночную тьму пронзил маленький зеленый огонек.

Сёрл верещит как резаный.

Байяр оглядывается. Минотавр тоже. Симону наконец удается вырваться. Словно сомнамбула (и по-прежнему голый), он подходит к человеку-кусту и упавшим голосом спрашивает: «Кто вы?»

Старик поправляет галстук и отвечает просто: «Роман Якобсон, лингвист».

У Симона все леденеет внутри.

Байяр стоит напротив и не знает, правильно ли расслышал. «Что? Что он сказал? Симон!»

Последние обрывки магнитной ленты с треском превращаются в пепел.

Корделия подбежала к Деррида. Она рвет на себе платье, чтобы перевязать ему шею. Надеется остановить кровь.

«Симон?»

Симон не произносит ни слова, но оформляет в голове немой диалог с Байяром: почему ты молчал, что Якобсон жив?

«Ты не спрашивал».

На самом деле у Симона и в мыслях не было, что основоположник структурализма, бежавший в 1941 году вместе с Андре Бретоном на корабле из оккупированной Франции, русский формалист, воспитанный пражской школой, один из отцов лингвистики, виднейший после Соссюра, может быть еще жив. Для Симона он из другой эпохи. Леви-Стросса, а не Барта. Симон смеется над глупостью рассуждения: Барт умер, но Леви-Стросс еще жив, а Якобсон чем хуже?

Якобсон спускается по склону на несколько метров, отделяющих его от Деррида, стараясь не споткнуться о камень или ком земли.

Философ лежит на земле, голова – на коленях у Корделии. Якобсон берет его за руку и говорит: «Спасибо, друг мой». Деррида еле шевелит губами: «Знаешь, я бы прослушал запись. Но сохранил бы тайну». Он поднимает взгляд на плачущую Корделию: «Деточка, улыбнитесь мне так же, как я до конца улыбался вам. Всегда выбирайте жизнь и не переставайте утверждать бессмертие».

Сказав это, Деррида умирает.

Сёрл и Слиман исчезли. Спортивная сумка тоже.

«Разве это не смешно, не наивно, разве не чистое ребячество – приходить к мертвому и просить у него прощения?»

Маленькое кладбище в Рис-Оранжис еще не знало такого наплыва народу. Затерявшись на окраине Парижа у обочины шоссе № 7, окруженное компактными параллелепипедами поставленных наискось ашелемов[401], эта территория поглощена тишиной, которую способны создавать только толпы.

Перед гробом возле вырытой могилы Мишель Фуко произносит прощальную речь.

«Из дружеских чувств, из признательности и при общем согласии можно ограничиться цитированием, присоединиться к тому, что связано с „другим“ более или менее непосредственно, оставить ему слово и раствориться на этом фоне… Но при таком буквализме можно ли что-то сказать, поделиться?»

Деррида будет похоронен не в еврейской части, а с католиками, чтобы со временем рядом могла оказаться его жена.

Среди присутствующих в первом ряду речь Фуко слушает Сартр – со скорбным видом, опустив голову, рядом – Этьен Балибар. Сартр больше не покашливает. Вылитый призрак.

«Жак Деррида – имя того, кто больше его не услышит и не будет его носить».

Байяр спрашивает у Симона, не Симона де Бовуар ли стоит рядом с Сартром.

Фуко в своем репертуаре: «Как верить в современность? Казалось бы, даже принадлежа к одной эпохе, определяемой исторической датировкой, социальным охватом и прочим, несложно убедиться, что времена, в которых мы живем, остаются совершенно разнородными и, по правде говоря, между собой не связанными».

Авитал Ронелл роняет слезу, Сиксу повисла на Жан-Люке Нанси[402] и не сводит пустых глаз с ямы, Делез и Гваттари размышляют о серийных сингулярностях.

Три компактных параллелепипеда ашелемов с потрескавшейся краской и ржавыми балконами нависают над кладбищем, словно часовые или торчащие из моря зубцы скал.

В июне 1979 года, когда в большом амфитеатре Сорбонны собрались «Генеральные штаты философии»[403], Деррида и Б.А.Л. буквально подрались, а теперь Б.А.Л. присутствует на похоронах и скоро назовет, а может, уже называет усопшего «своим стариком-учителем».

«Вопреки расхожему мнению, – продолжает Фуко, – самостоятельные „субъекты“, населяющие наиболее значимые „зоны“, – это не авторитарные „сверх-я“, они не обладают властью, если предположить, что Властью, с большой буквы, вообще можно обладать».

Соллерс и Кристева, разумеется, тоже приехали. Деррида участвовал в подготовке «Тель кель», поначалу. В библиотеке «Тель кель» была опубликована «Диссеминация», но в 1972 году он порвал с журналом, и не совсем ясно, чего в этом было больше – политики или личного. Тем не менее в декабре 1977 года, когда Деррида был арестован в Праге, попав в ловушку коммунистического режима – ему в багаж подкинули наркотики, – Соллерс за него заступился, и он эту поддержку принял[404].

Байяр так и не получил ордеров на арест Соллерса и Кристевой. Не считая «болгарского следа», у него нет доказательств их причастности к смерти Барта. А главное – нет доказательств того, что седьмая функция у них в руках, хотя, казалось бы, и так почти все ясно.

Кристева сообщила Байяру о встрече на кладбище Итаки, и он думает, что Сёрла тоже предупредила она. По версии Байяра, она рассчитывала сорвать сделку, собрав всех участников действия и тем самым умножив вероятность помех, потому что не знала или не хотела верить, что Деррида, сговорившись с Якобсоном, задумал уничтожить копию. Якобсон всегда считал, что о его открытии не должно быть широко известно. И поэтому помог Деррида собрать деньги, чтобы выкупить кассету у Слимана.

Пока Фуко продолжает вещать, сквозь толпу проскальзывает женщина и встает позади Симона и Байяра.

Симон узнает духи Анастасьи.

Она что-то шепчет им на ухо, оба, повинуясь инстинкту, стоят не оглядываясь.

Фуко: «…То, о чем ранее говорили „в связи с кончиной“, „по случаю кончины“ – целая цепочка типических решений. Худшие из них или худшее в каждом из них, недостойное и жалкое, однако, совсем не редкость: снова ловчить, спекулировать, извлекать выгоду не мытьем, так катаньем, черпать у мертвого силы, направляя их против живущих, обличать, оскорблять тех, кто его пережил, непосредственно или косвенно, наделять себя правом возвышаться до уровня, на который смерть, думается, поднимает „другого“, ограждая его от подозрений».