изменника, требовался очень точный отчет. Не сделать этого означало бы потворствовать гнусным слухам, распространяемым министрами двора, которые завидуют мне и не любят меня. Это деликатное дело, и я решила, что сказать правду — единственный путь. Печатня Сената перевела манифест на несколько иностранных языков: этот шаг предотвратит появление менее точных переводов»{360}.

Вероятно, в XVIII веке требовалось гораздо больше времени для распространения информации — и дезинформации, — чем в XXI. Но век Екатерины был таким же веком пиара, как и наш собственный, и она была таким же экспертом по манипуляциям версиями, как любой современный эксперт, будь он хоть доктором наук. В заключение самооправдания перед мадам Жоффрен она весело заявила, что цель оправдывает средства: «Итак, удар достиг цели, и мой манифест не промахнулся мимо своего объекта. Ergo — он хорош. Вы считаете меня упрямой, не так ли?»{361}

9 сентября 1764 года особый суд, проведя заседание по делу Мировича, подписал приговор. Мирович приговаривался к смерти через обезглавливание, а тех солдат, которые поддались на его агитацию, приговорили к проведению сквозь строй (шестерых самых несчастных — сквозь тысячу человек десять или двенадцать раз); затем (если они выживут после этого страшного наказания) их ждала ссылка. Через шесть дней Мировича казнили в Санкт-Петербурге. Когда его голову подняли над толпой, она произвела страшное впечатление: смертные приговоры не практиковались в России уже двадцать два года. Сам Мирович принял казнь спокойно, уверяя стоявших рядом, что ожидает прощения в последнюю минуту. Тело было выставлено на публичное обозрение до вечера, после чего его сожгли вместе с эшафотом.

Итак, первые два года правления Екатерины II, обладавшей огромным запасом благоразумия и просвещенных принципов, были отмечены двумя убийствами и казнью. Но Екатерина была реалисткой и не тратила даром время и энергию, в том числе на бесполезные сожаления. Она почувствовала себя на троне в безопасности, коль скоро оба, и Петр III, и Иван VI, мертвы, а перед нею — масса работы по завершению поставленной Петром Великим задачи: трансформации России в мощную европейскую империю. В день второй годовщины ее коронации и через два дня после десятого дня рождения Павла императрица обедала в пышной обстановке с великим князем. Никита Панин стоял позади стула великого князя, чтобы служить ему. Для празднования Манфредини написал новую оперу «Carlo Magno» («Карл Великий»), в которой венецианская певица Колонна дебютировала на императорской сцене в качестве примадонны. Однако опера не понравилась двору, несмотря на то, что сама Колонна имела успех, — показалась слишком заумной и недостаточно занимательной. Такое же мнение сложилось о двух предыдущих работах Манфредини, и это подтолкнуло гофмаршала генерала Сиверса начать поиски другого maestro di capella, в результате которых в Санкт-Петербург на следующее лето прибыл Балтазар Галуппи (которого Петр III хотел пригласить еще в 1762 году). С тех пор Манфредини отправили писать балеты и учить музыке великого князя Павла.

Несмотря на все встреченные трудности, Екатерина наслаждалась ролью императрицы. Она писала мадам Жоффрен:

«Если бы не боязнь наскучить вам, говоря так много о себе, я рассказала бы, что ужасные дела, которыми я занимаюсь, незаметно становятся рутиной, что в те дни, когда я меньше изматываюсь, я чувствую, будто что-то упустила, и на следующий день работаю охотнее, чем когда-либо. Я взяла за правило начинать всегда с самых трудных, самых неудобных и самых скучных дел, и когда они уходят, остальное кажется легким и приятным; я называю это нормированным удовольствием… О том, что вы говорите по поводу правды и дружбы со стороны государей: я безусловно хочу, чтобы вы знали, я устала кричать об этом при каждом мыслимом поводе — я привыкла, что ко мне приближаются, дабы сказать неприукрашенную правду, даже если она против меня, и я нахожу это очень полезным»{362}.

Ее придворные, может быть, и встречали одобрение, когда говорили правду, но большинство все-таки находило трудным быть естественными в ее присутствии, так как Екатерина жаловалась в другом письме мадам Жоффрен: «Когда я вхожу в комнату, все считают, что явилась Медуза Горгона, все цепенеют, у каждого появляется напряженный взгляд. Я часто испускаю орлиный крик, протестуя, — но признаю, что это не способ изменить их: чем больше я кричу, тем менее непринужденно чувствуют себя люди»{363}.

В ноябре графа Кирилла Разумовского заставили уйти на пенсию с места гетмана Украины: у императрицы возникли сомнения по поводу эффективности его управления, подкрепленные Григорием Тепловым. Она написала Никите Панину о разговоре с Разумовским:

«Гетман был у меня, и я имела с ним разговор, в котором он сказал мне то же, что сказал и вам. В конце он попросил снять с него столь тяжкое и опасное для жизни бремя. На это я ответила, что вовсе не сомневаюсь в его лояльности и буду в дальнейшем беседовать с ним, Пожалуйста, скажите ему от моего имени, что сегодня или завтра он должен письменно изложить то, что сказал мне»{364}.

Когда все было устроено, Разумовскому выделили в компенсацию ежегодную пенсию (шестьдесят тысяч рублей), а также значительное количество украинской земли, и сохранили его положение сенатора, богатого хозяина и частого гостя при дворе. Императрица не назначила другого гетмана, а взамен создала Коллегию по управлению Украиной под контролем генерал-губернатора Петра Румянцева.

К концу 1764 года барон де Бретейль составил язвительный отчет для следующего французского посла — с описанием черт нескольких основных игроков при русском дворе, включая саму Екатерину:

«Нужно, безусловно, учитывать, что она поставила себя намного выше всех предубеждений, которые больше всего уважают люди, и верит, что единственной движущей силой ее поведения являются ныне и навсегда ее амбиции и удовлетворение ее желаний. Эти два мотива довольно часто служат базой для поведения большинства. Но, тем не менее, есть соображения, которые удерживают их — а при этом каждый наверняка чувствует, что не существует обстоятельств, способных остановить Екатерину II в делах, которые ей по вкусу, тешат ее гордость или в ее интересах. Несмотря на ее ум, избыток этих трех страстей будет ослеплять ее и наверняка затянет,