и не однажды, за пределы, обусловленные здравым расчетом и мотивом»{365}.

Паниным, полагает Бретейль, можно управлять, но весьма аккуратно.

«Он честен и беспристрастен, обычно желает добра и славы своей стране, но безрезультатно, и злится, когда его идеи не принимают безоговорочно. Но в большинстве случаев его гнев можно погасить, аплодируя его проектам, хваля его величие и беспристрастность его взглядов, мгновенно осуждая безрассудные оскорбления, сделанные по поводу его знаний и мнений. Мистер Панин также очень чувствителен к проявлениям дружбы. Он реагирует на мелкие знаки, которые говорят об интересе к его позиции. Ему приятно слышать, что особое расположение к нему не зависит от дела и от положения того, кто его выказывает. Едва ли существуют какие-либо конфиденциальные сведения, которые нельзя было бы извлечь из него такими льстивыми методами. Он также обожает веселье, и хотя на представлениях принимает очень серьезный вид, любит компании в узком кругу, среди людей, которые знают, как не быть серьезными. В остальном он весьма недоверчив и воистину тонкий человек, и было бы опасно пытаться завоевать его доверие слишком быстро любым из указанных способов»{366}.

К этому времени канцлер Воронцов уже мало что значил (и ушел на пенсию по приказанию Екатерины в начале 1765 года): «Его чувства к нам искренни и хорошо известны, как и его необыкновенная слабость, которая сводила его к нулю в любом мало-мальски важном деле»{367}.

По мнению Бретейля, при русском дворе было мало людей, которых нельзя было бы подкупить. Даже личный секретарь и друг Екатерины, Иван Елагин, был под подозрением:

«Он очень утонченный молодой человек, очень осмотрительный, но любит еду и удовольствия. Хочет, чтобы ему льстили. Его сила, которая велика, заставляет его тянуться к деньгам — но нельзя предлагать их ему, пока не пройдет какое-то время и с ним не установятся дружеские, тесные отношения»{368}.

Здоровье великого князя, похоже, с годами улучшалось, хотя он все еще часто страдал от разных легких заболеваний, включая головную боль. По словам Семена Порошина, он стал настоящим ее знатоком:

«Его высочество проснулся в шесть часов, пожаловался на головную боль и остался в постели до десяти… Позднее мы поговорили с ним о классификации, которую великий князь составил к своим мигреням. Он различал четыре мигрени: круговую, плоскую, обычную и сокрушительную. «Круговая» — это название он дал боли в затылке; «плоская» — та, что вызывала боль во лбу; «обычная» мигрень — это легкая боль; и «сокрушительная» — когда сильно болела вся голова»{369}.

Частью проблемы Павла — и наверняка одним из способствующих факторов неполадок с его пищеварением — было то, что он постоянно слишком спешил:

«У его высочества была плохая привычка торопиться. Он спешил встать, поесть, лечь спать. Сколько хитростей он придумывает в обеденное время, чтобы выиграть несколько минут и поскорее сесть за стол! То же самое и с ужином… Ложась вечером в постель, он уже думает о том, как бы встать пораньше на следующее утро. Это происходит почти каждый день, хотя мы пытаемся отучить его от этой привычки»{370}.

Неспособность сидеть спокойно была свойственна и Петру III.

25 декабря императрица в паре с сыном открыла бал менуэтом. Затем последовала кадриль, которой великий князь не знал. Панин позволил ему танцевать как хочется. Ребенок, которого надзиравшие за ним дамы называли «дорогой малыш Панюшка», обрадовался и «подпрыгивая, понесся кругами по комнате»{371}. Порошин заметил о своем поднадзорном: «Его высочество имеет недостаток, присущий всем тем, кто привык чаще видеть свои желания удовлетворенными, чем бесплодными. Они нетерпеливы, они желают, чтобы их слушались немедленно»{372}. Это была вторая черта, которую Павел пронес через всю жизнь.

В начале 1765 года граф Бэкингем был заменен на посту британского посла сэром Джорджем Макартни, который прибыл в Петербург со стандартным набором предубеждений против новой хозяйки страны: «Несмотря на общую дикость жителей, женщины здесь обладают таким же количеством власти, как у самых цивилизованных наций»{373}. Он также предвидел неприятности, которые возникнут после того, как Павел Петрович войдет в возраст: «Сейчас по всему видно, что императрица твердо сидит на троне; меня убеждают, что ее правительство продержится без перемен по крайней мере несколько лет, но невозможно предвидеть, что произойдет, когда великий князь приблизится к возмужанию»{374}. Он закончил свой первый отчет пожеланием, которое совпадает с мнением каждого, знакомящегося с Россией на любой стадии ее истории: «Тут множество парадоксов, которые потребуют необыкновенной искусности, чтобы с ними ужиться»{375}.

Теперь, когда Екатерина завершила официальные назначения и заставила свое правительство работать эффективно, она решила, что настало время направить внимание на свой первый основной проект внутренней реформы. Этот предмет, как она знала с самого начала, нуждался в том, чтобы взяться за него энергично. 28 марта 1765 года она написала мадам Жоффрен, что два последних месяца работала каждое утро по три часа над законами Российской империи. Это было, как она определила, «огромное предприятие»{376}. Она заявила, что ее цель — «привести все в более естественное состояние, допускаемое гуманностью, основываясь на общей и личной пользе»{377}.

Последняя кодификация законов имела место в 1649 году. За последующие годы были опубликованы тысячи новых законов, часто по одному и тому же предмету без четкой ссылки на предыдущие акты. Зачастую даже суды не знали, какой закон считать действующим. Такая ситуация приводила к постоянным искам с длительными апелляциями{378}. Анонимный составитель «Authentic Memoirs of the Life and Reign of Catherine II» («Достоверные воспоминания о жизни и царствовании Екатерины II») дает яркую картину огромной работы, которую необходимо было проделать:

«Законы этой огромной империи были настолько многочисленны, что превратились в величайший абсурд, ставили в тупик, были неудовлетворительными, во многих случаях противоречивыми, и так загружены прецедентами,