он привез изящную статуэтку овцы, вырезанную из местного камня; из Минусинска — картину «Енисей» художника Д. Черепанова, написанную в сумеречных тонах, полную лиризма; из Киева — портреты Шевченко и Леси Украинки, выполненные резьбой по дереву.

Но если кабинет при осмотре все больше напоминал музей, то и сам хозяин все заметнее становился похожим на экскурсовода.

— Вот обратите внимание на старенькую фотографию! — воскликнул он, и я увидел на стене ветхий, в белых трещинках, снимок в рамке, под спасительным стеклом — там запечатлелся на фоне бревенчатой юрты худенький человек в кепке, с затененным лицом, которое и застенчивой улыбкой и усиленным прижмуром глаз выражало робость перед пристальным оком фотоаппарата.

— Кто это? — спросил я, заинтересованный, в предчувствии «семейных» откровений.

— Это мой отец Перемал, он же Еремей… А ведь прежде у меня не было ни одной его фотокарточки!

— Откуда же взялась эта?

— В начале тридцатых годов в Хакасии побывала ленинградская этнографическая экспедиция. Она заглянула и в Маныгасов улус, где я родился и жил с родителями. Этнографы сделали много снимков. На одном из них, как видите, снят мой отец. А прислал снимок из Ленинграда знакомый этнограф Каралькин, Петр Иванович, алтаец по рождению, но знаток и хакасского языка. Спасибо ему за приятный подарок!

— Значит, вы еще и с Ленинградом имеете связь?

— И с Ленинградом, и с Москвой… Там я учился в Литературном институте вместе с Солоухиным, Бондаревым, Гамзатовым, Сергеем Орловым.

— Учились, конечно, после войны. А до этого?

— До этого ходил в школу в своем улусе, боронил землю, косил сено, пас овец и лошадей. А кроме того, стихи сочинял. Для себя. И пробовал писать пьесы. Был актером Абаканского драматического театра.

Разговаривая, Михаил Еремеевич незаметно подвел меня к полке с увесистыми кувшинами из чугунного литья.

— Взгляните, какая изящная отделка! — снова воскликнул он зазывно, как истый экскурсовод. — А ведь способ производства был кустарный, самый примитивный.

Здесь же, среди узористых кувшинов, оказался медный чайник в древних вмятинах и царапинках, однако пытавшийся улыбчиво просиять в луче вечернего солнца округлым бочком.

— Это, знаете, уже семейная реликвия, — оповестил приглохшим голосом Михаил Еремеевич. — Чайник из приданого матери… Прожила она сто одиннадцать лет… Любила слушать народных певцов и сказителей. На состязаниях дарила победителям рукавицы, которые вязала мастерски. А я… я завидовал певцам с малых лет. Мои детские ручонки больше тянулись к струнам чатхана, чем к куску хлеба. Неудивительно, что восьми лет отроду я уже исполнял героические сказания. И с тех пор не расстаюсь с чатханом. Продолжаю участвовать в слетах народных певцов.

Я еще прежде приметил: неподалеку от письменного стола, в углу, стоял продолговатый черный ящичек с длинной рукоятью при двух-трех струнах. Чутье мне подсказало, что это и есть древний музыкальный инструмент хакасов. Я отважился попросить Кильчичакова исполнить какую-нибудь национальную мелодию, но тут же, впрочем, спохватился:

— Не надо, не надо! Вам же нелегко это сделать…

— Ничего, привык, — улыбнулся Михаил Еремеевич и погладил поощряюще правой рукой левую, палкообразную, в черной перчатке. — После ранения рука стала сохнуть, а все же я еще хозяин над ней.

— Значит, вам и повоевать пришлось?

— Воевал подо Ржевом и Великими Луками, под Ельней и Смоленском…

Михаил Еремеевич уселся на стул, придвинул к себе поближе табуретку, а меня попросил взять чатхан и один его конец (деку) опустить на эту подсобную табуретку, другой же конец (гриф) положить ему на коленки, уже с готовностью расставленные. Затем, зажав в пальцах правой руки тонкую баранью косточку, он стал ею прищипывать струны с целью настройки инструмента, в то время как левая рука собственной тяжестью вдавливала неловкие от перчатки пальцы в струны и явно с усилиями передвигалась по грифу.

Когда чатхан был настроен, я услышал тонкую и прозрачную мелодию, то весело журчащую, подобно ручейку среди камешков, то плавно растекавшуюся, будто бы по гладкому дну, и уже грустную и наивную в своей древней безыскусной грусти…

Внезапный удар грома за окном в радужном витраже прервал мелодию.

— А чатхан — тоже подарок? — спросил я, как только замерло погромыхивание.

— Да, подарок… Подарок самой жизни! — засмеялся Кильчичаков. — И все, что вы видите здесь, — это тоже дары жизни. Я счастлив своему общению с людьми братских республик. Все сувениры — вещественная память о друзьях. Когда я пишу книги, меня зримо охватывает атмосфера всей большой нашей Родины, и я уже не замыкаюсь в одни национальные рамки.

— Ну а маска из Монголии?

— При взгляде на нее я вспоминаю поездки по дружеской стране. Но главный сувенир — это конечно же впечатления об аратах и вообще о людях Монголии, которые я храню в душе.

Я поправил с улыбкой невинной похвалы:

— Нет, вы, Михаил Еремеевич, не только храните в душе впечатления-сувениры, но и делаете их достоянием многих.

— Да, с помощью переводчика Владимира Семенова я это делаю.

— Не могли бы прочесть ваши стихи в его переводах?

— Сейчас я возьму областную газету, где напечатаны мои стихи из монгольского цикла, и прочту…

Гром надсаживался, ухал по-орудийному, а Кильчичаков своим четким, хорошо поставленным артистическим голосом читал громко, торжествующе, памятно:

Я —

Верный сын тайги и гор —

Привык смотреть

Почти в упор

На бор,

На горные излуки.

А здесь

Такая ширь,

Что взор

Раскованно летит в простор

Стрелою,

Пущенной из лука.

Кильчичаков обладал редкостным даром пластической изобразительности. В стихотворении «Кумыс Цэдэк» я не только услышал, но и увидел, как

В кумысе резво

Пузырьки рябят.

Он взбрыкивает

В пиале узорной —

Так буйная орава жеребят

Резвится

В тесной котловине горной.

Запали в душу «прощальные» стихи Кильчичакова — о том, как монголка-красавица, выйдя из юрты, плеснула молоком вослед гостю, чтобы, согласно обычаю, оградить его от бед и чтобы «доброю струей молочной струился» его обратный путь. Врезалась в память заключительная строфа — итоговая:

Прощально тронул луч заката

Скупую землю степняка.

Но ты,

Что с виду столь жестка —

Не черствая ладонь арата,

А доброй матери рука.

Расставаясь с талантливым хакасским поэтом Михаилом Еремеевичем Кильчичаковым, я пожелал ему побольше привозить из поездок подобных поэтических сувениров.

1979

Примечания

1

Впереди речь шла о книге Ю. Оклянского «Шумное захолустье». (Здесь и далее примечания автора.)

2

К. А. Федин имел обыкновение цитировать или пересказывать заветные