Описывая ситуацию в Палестине, какой он увидел ее в 1880 г., Олифант предлагает создать колонию на территории в полтора миллиона акров к востоку от реки Иордан, связанную железной дорогой с портом Хайфа и впоследствии прочими будущими железными дорогами с Акабой на Красном море и портами Суэцкого канала. К востоку от Иордана земли более плодородные, чем на ближнем, западном берегу, менее населенные, поэтому приобрести их будет проще. С проблемой существующего арабского населения Олифант справляется без труда: воинственных бедуинов можно прогнать, крестьян-арабов замирить и переселить в «резервации», как индейцев в Канаде. В ряде случаев местных феллахов можно использовать так, как предлагал полковник Кондер, — как рабочую силу под надзором евреев. В любом случае арабы «имеют очень мало прав на наше сочувствие, поскольку разорили страну, разрушили ее селения и грабили ее жителей, пока не низвели до нынешнего ее состояния».

Переселяющиеся сюда евреи станут турецкими подданными, а Сирия со временем — полунезависимой провинцией. Открытая для колонизации энергичным людям, известным «своей деловой хваткой, богатством и прилежанием», она сделается источником мощи для Турции в целом.

На фоне мучительной реальности первых еврейских колоний, где в тот момент полуголодные переселенцы бессильно смотрели, как их урожай гибнет под палящим зноем, прогноз Олифанта, возможно, был чересчур оптимистичным. Он пал жертвой заблуждения, свойственного многим неевреям: что все евреи объединятся в своем желании отправиться в Палестину и что еврейские богатства будут финансировать это возвращение. Он утверждал, что любая держава, которая может быть вовлечена в «неминуемые конфликты» на Ближнем Востоке, выиграет, если заручится в качестве союзника поддержкой этой «богатой, могущественной и космополитичной нации». Как Шефтсбери и прочие его предшественники до него, он забыл, что девять десятых евреев были не Монтефиоре и Ротшильдами, а представителями притесняемых меньшинств, едва добывающими средства существования. Эти энтузиасты так и не сумели осознать, что те евреи, кто хотел оправиться в Палестину, не имели ни денег, ни влияния (по сути, они вообще готовы были туда уехать по той простой причине, что им нечего было терять), а те евреи, у кого деньги и влияние имелись, в Палестину переселяться не желали.

Но доводы Олифанта в ходе его нескольких визитов в Константинополь о трудолюбии евреев, их деловой сметке и о том, как золото питательной рекой польется в Палестину, явились большим искушением для султана и нашли отклик у прогрессивной партии Турции. Также Олифант сумел заручиться ценным союзником в лице английского финансиста Виктора Казалета, владевшего акциями в строительстве железной дороги в долине Евфрата. Вдвоем они представили султану план дать евреям полосу земли в две мили шириной по обеим сторонам будущей железной дороги. План так и остался на бумаге, и в конечном итоге, когда коррумпированная клика изгнала партию реформ, старания Олифанта пропали втуне. Впрочем, его поражение было обусловлено временем. В самой Англии, где на смену Дизраэли пришли антиимпериалистически настроенные либералы, его план никого не интересовал. В Турции Абдул-Хамид, один из самых непостоянных правителей во всей истории, вдруг испугался мысли пустить в Сирию новый и сомнительный элемент. Его страшило, что в его владениях поселится еще одно немусульманское меньшинство, имеющее поддержку извне. Не станут ли эти люди, как христиане Ливана, постоянной причиной протестов Запада, не говоря уже предлогом для проникновения Запада в турецкие владения? Ливан уже потерян, остается под суверенитетом султана только формально, став сферой французского влияния после интервенции 1860 г. Султан не желал, чтобы Палестина превратилась во второй Ливан.

Дипломатических посланников Берлина стали принимать в Константинополе со всё большей теплотой. Англия, на тот момент удовлетворенная действиями правительства мистера Гладстона, не предпринимала ничего в противовес этой тенденции. Мистер Гладстон питал отвращение к туркам, он ненавидел империализм в целом и как будто полагал, что если не обращать внимания на обязательства, которые взяла на себя Великобритания в результате империалистической экспансии, они исчезнут сами собой. Ирландия и гомруль представлялись ему важнее Европы, Азии, Африки и Америки вместе взятых. К несчастью, мир за пределами Ла-Манша, как бы мистер Гладстон ни поворачивался к нему спиной, никак не развеивался. Гибель в Судане генерала Гордона, оставленного на произвол судьбы в результате трагической некомпетентности либерального правительства, доказала, что имперские проекты Великобритании нельзя игнорировать. На волне возмущения из-за трагедии генерала Гордона мистер Гладстон и либералы были вынуждены уйти в отставку, на смену им вернулись лорд Солсбери и консерваторы.

Это произошло в конце 1885 г. Лорд Солсбери лично возглавил министерство иностранных дел, и одним из первых его шагов на посту министра было затребовать досье на Турцию, чтобы узнать, как изменился статус Англии в Константинополе при предыдущем правительстве. Сводки он читал молча, а после отложил в отчаянии. «Они просто выбросили его в море, — сказал он, — ничего не получив взамен».

Лорд Солсбери сомневался, что удастся восстановить утраченное влияние в Порте или даже что это стоит трудов. Он не верил в возможность турецких реформ и считал, что эта империя долго не продержится. Давным-давно он подвел итог Крымской войне знаменитым афоризмом: «Мы поставили не на ту лошадь». Он полагал, что в целом было бы гораздо лучше, если бы Великобритания приняла еще в 1840 г. предложение российского царя Николая разделить Османскую империю Почему же тогда в 1878 г., при правительстве Дизраэли он стал инициатором английских гарантий азиатской Турции по Кипрской конвенции? Один проницательный наблюдатель назвал лорда Солсбери Гамлетом английской политики. Солсбери был подвержен фатальному недугу — способности видеть обе стороны вопроса, а потому не способен всецело стать на ту или другую. Он не питал любви к Турции, но был обязан сдерживать Россию, которая тогда на нее давила. Кипрская конвенция явилась не отражением веры в Турцию, а предостережением России, равно как и мерой предосторожности, которая позволила бы Великобритании вмешаться, если и когда наступит крах Османской империи.

Теперь снова придя к власти, и (без Дизраэли) власти единоличной, он не намеревался больше тратить силы на заигрывание с султаном. Упор предстояло сделать на Египет. «Страшным ударом», признавался он своему послу в Константинополе, будет утратить лидирующее влияние в Порте, но, спрашивал он, «не потеряли ли мы его уже?» И «пока на троне этот болезненный, чувственный, напуганный, капризный султан», всё равно невозможно будет проводить внятную политику более двух дней к ряду. Лучше уж пошагово продвигаться в Египте, не стараясь добиться от султана соглашений, которые всё равно ничего не стоят и только вызовут противодействие прочих держав.

Солсбери чувствовал, что отчужденность между султаном и Великобританией стала окончательной. «Он нас ненавидит», — снова писал он в 1891 г. послу, пожаловавшемуся, что еще никогда его влияние во дворце не было столь слабым, а неприязнь к нему султана столь явной. «Уже Египта и Кипра достало бы, чтобы объяснить такую неприязнь», — продолжает он, но что гораздо хуже, англичане показали, что способны управлять мусульманами лучше него. «На Аравийском полуострове люди начинают спрашивать себя, действительно ли неумелое правление турок единственный возможный для них удел. И эта Аравия — самый страшный кошмар султана, брешь в его броне, ибо как раз в Аравии однажды придет противостоящий ему вождь правоверных». Он завершает, что султан, «для которого нет ничего важнее статуса первого среди мусульман всего мира», не может простить британского вмешательства в дела мусульман.