— Костный мозг индийских петухов, — ответил слуга. Хасан попробовал, — он слышал, что такое кушанье подавали древним персидским царям, — но нашел его слишком жирным. «Хороший кабаб из обыкновенного мяса лучше», — подумал он, беря с большого блюда какие-то куски белого мяса и окуная их в соус, чтобы не было так пресно.

После еды подавали цветочную воду разных сортов — жасминную, розовую, еще какую-то с незнакомым Хасану сложным ароматом. Он не смотрел по сторонам и хотел только поскорее вернуться домой: гнев прошел, осталась глухая знакомая тоска.

Вдруг Аббан поднялся:

— О достойнейший вазир, разреши мне сказать стихи, сложенные мной в твою честь.

Джафар кивнул:

— Мы послушаем тебя, Лахики.

Хасан дал себе слово, что не будет вмешиваться — какое ему дело до Лахики, Джафара и всех Бармекидов? Он пытался не слушать, но въедливый голос Аббана, казалось, сам лез ему в уши:

«Я собственность господина, его вещь, сокровищница,

Одна из его сокровищниц, из которой он черпает по мере надобности.

У меня холеная борода, длинный нос, достойный арабов,

Я горю бодростью, как полный светильник».

— Это уже нельзя стерпеть, клянусь Аллахом, это поругание поэтов и поэзии! — процедил сквозь зубы Хасан, когда Аббан кончил свои стихи и сел с видом победителя глядя на Хасана.

— Не правда ли, стихи хороши? — вдруг обратился к Хасану Джафар.

— О да, они очень хороши, так же, как и тот, кто сочинил их.

— Не хотел ли бы ты ответить ему? — с невинным видом спросил вазир.

Хасан отрицательно покачал головой. Аббан усмехнулся:

— На такие стихи трудно ответить — они безупречны и содержат только истину.

Кто-то из гостей заметил:

— К тому же только выдающийся поэт способен ответить сразу.

— Да, — подхватил Аббан, — это не то что сложить стишки о пьянстве или распутстве!

Хасан почувствовал, что не может больше сдерживаться. Жалко, что им все-таки удалось вовлечь его в эту собачью драку, но молчать — еще хуже. Он в первый раз за весь вечер повернулся к Аббану:

— Ты прав, достойнейший, но не все в твоих стихах истина, как ты сейчас узнаешь:

У тебя есть только две вещи из того,

Чем ты похвалялся, пузатый коротышка —

Холеная борода и длинный нос,

А кроме этого — все прах, летящий по ветру.

Но зато в тебе есть спесь и гордыня,

А также алчность, превосходящая всякую алчность,

Из твоих сокровищ можно черпать лишь глупую ложь,

Спесивую болтовню и тощие шутки.

Аббан побледнел., Как того требовала вежливость, гости смеялись, негромко, но очень искренне и обидно. Он наклонился к Хасану:

— Абу Али, прошу тебя, не разглашай этих стихов, пусть они останутся достоянием только тех, кто присутствовал здесь!

Хасан со злостью ответил:

— Даже если бы мне дали весь мир в награду за молчание, я все равно бы распространил их как можно шире. Терпи же их жар и узнай себе подлинную цену!

Аббан крикнул:

— Господин мой вазир! Защити меня в своем доме от злого языка!

Но Джафар, пожав плечами, ответил:

— Теперь мне уж не защитить тебя, а тебе не отговориться, раз было сказано.

Аббан опустил голову и прошептал:

— Я отомщу тебе, еретик, пьяница, безбожник!

— Пожалей свою холеную бороду и длинный нос, достойный арабов! — прошептал Хасан в ответ.

В это время Джафар обратился к нему:

— Абу Али, ты мастер давать имена, как мне говорили. Я прошу тебя назвать каким-нибудь подходящим именем охотничью суку, которую я недавно купил.

Хасан молча кивнул. Джафар хлопнул в ладоши, и слуга вывел высокую поджарую охотничью собаку с гладкой шерстью, лишь чуть курчавившейся на груди.

Хасан оглядел собаку и медленно сказал:

— У нее холеная борода и длинный нос, я нарекаю ее Умм Аббан — мать Аббана.

Гости, уже не сдерживаясь громко засмеялись, Джафар тоже улыбнулся, но как-то криво.

— Мы благодарны тебе, Абу Али, и Аббан тоже постарается отблагодарить как сумеет, только не сетуй, если какой-нибудь его подарок тебе не понравится.

— «Тонущий не боится промочить ноги», — пословицей ответил Хасан. Он был доволен: хоть как-то показал, что не боится ни Джафара, ни его прихлебателей, а там пусть делают с ним что угодно. К счастью, он проявил осторожность и не сказал ничего, что можно было бы истолковать как ересь.

В эту ночь Хасан спал спокойно, и всю неделю у него сохранялось хорошее настроение. Утром он занимался с учениками, после полудня к нему приходили друзья, и они все отправлялись в монастырь или винную лавку, где всегда можно купить дешевого вина, правда, монастырское лучше. Иногда собирались у него, и тогда Хасан впервые чувствовал себя настоящим хозяином — он снял еще две комнаты, у него было просторно, и вино подают его собственные невольники.

В четверг утром к нему явился песец из «Дивана подношений». Хасан уже давно ждал его — ведь Харун сказал, что внесет его в список, и ему каждый месяц будут платить жалованье. По дороге в диван Хасан расспрашивал писца о том, сколько дают поэтам в месяц. «По их заслугам, таланту и умению», — коротко ответил тот. Хасан так ничего от него не добился и замолчал.

Войдя в тесное помещение дивана, Хасан едва не оглох — говорившие писцы диктовали своим помощникам какие-то бумаги, и те скрипели перьями, согнувшись на своих циновках и положив лист бумаги на колено. «Вот здесь раздают жалованье поэтам», — указали ему на одно из боковых помещений.

Войдя, Хасан почувствовал, как упало сердце — перед ним на небольшом возвышении сидел Аббан аль-Лахики, рядом с ним — писец.

— Привет тебе, Абу Али, наконец-то ты к нам пожаловал, — сладким голосом почти пропел Аббан.

— Что ты тут делаешь, гладкобородый? — грубо спросил Хасан.

Аббан сладко улыбнулся:

— Повелитель правоверных назначил меня старшим в «Диване подношений поэтам». Теперь я могу достойно заплатить тебе за все добро, что ты сделал мне. Эй, писец, выдай этому человеку два дирхема, за месяц он больше не заработал, да его стихи не стоят и щербатого даника.

Одним прыжком Хасан подскочил к Аббану, схватил его левой рукой за бороду — она действительно была у него густая и холеная, — а правой изо всех сил дал пощечину, так, что заболела ладонь. Потом, отпустив Лахики, сказал:

— Присчитай и это и добавь еще два дирхема к заработку твоей матери, которой гости платят по полданика за ночь. Поистине, я опозорил честную собаку, дав ей имя такой потаскухи.