— Ты прибыл к нам, не стыдясь того, что пытался возбудить чернь против нас и нашей власти. А теперь ты сидишь здесь, рядом с троном повелителя правоверных, и не опасаешься гнева и мести Аллаха, Повелителя миров?

Испуганный Яхья поднялся:

— Ты ведь дал мне аман, повелитель правоверных…

— Аман? — прервал его Харун. — Не может быть безопасности и пощады для врагов Аллаха. Где эта бумага?

Фадл протянул ему грамоту, будто держал ее наготове, и Харун, растянув пергаментный свиток, с усилием разорвал его и бросил под ноги Яхье.

Хасан притаился у колонны. Его била дрожь. Он закусил рукав, чтобы не стучали зубы и, не отрываясь, смотрел на Харуна — тот был красив в гневе, как древний арабский герой: мертвенно-бледное лицо, бурно раздувающиеся ноздри, горящие глаза.

— Эй, Масрур! — крикнул Харун, и когда знаменитый глава телохранителей, склонился перед ним, приказал: — Уведите этого врага Аллаха и мусульманской общины в подземелье, и чтобы цепи его были тяжелыми, как тяжелы его прегрешения против власти сынов Аббаса.

Все произошло так быстро, что Яхья не успел опомниться и молчал, когда Масрур и еще один телохранитель взяли его под руки. Потом он как-то странно запрокинул голову и повис на руках телохранителей. «Наверное, потерял сознание», — подумал Хасан. Он хотел встать, но не смог подняться — ноги ослабели и стали словно из хлопка, а зубы не разжимались.

Наконец, когда Яхью увели, вернее, унесли, Харун сказал, обращаясь к Фадлу:

— Несчастный старик, посмотри, как он бледен и слаб, даже не может идти без помощи. Я думаю, он не проживет долго.

Фадл молча наклонил голову. Хасан наконец разжал зубы и шумно выдохнул. Харун посмотрел в его сторону:

— А, это ты, Абу Али! — весело и совершенно спокойно проговорил он. — Подойди ближе, мы сделали доброе дело, избавившись от самого упорного из наших врагов, а теперь будем отдыхать. Кто там у дверей из музыкантов?

— Ибрахим ждет твоего зова, повелитель правоверных, и Бурсума со своими флейтистами.

— Пусть войдут.

Скинув тяжелый парчовый халат и сняв высокую шляпу, он облокотился на мягкий подлокотник и закрыл глаза.

Фадл поманил Хасана, и тот подошел ближе и сел рядом с Ибрахимом и пучеглазым розоволицым Барсумой — знаменитым флейтистом.

— Я хочу, чтобы ты, Ибрахим, спел мне песню на слова Абу Али, например, «Не упрекай меня» или что-нибудь в этом роде, — сказал Харун.

— Слушаю и повинуюсь, повелитель правоверных, — весело ответил Ибрахим и, быстро настроив лютню, запел.

Хасан увидел, как изменилось во время пения лицо Харуна. Он снова побледнел и закрыл глаза, что-то прошептал, и Хасану почудились слова: «Из рода Али ибн Абу Талиба»

«Раскаивается, что заточил Яхью», — догадался Хасан.

Внезапно Харун раскрыл глаза и резким движением выпрямился:

— Я утомлен сегодня, мы продолжим наше веселье в другой день.

Оборвав пение, Ибрахим поднялся, за ним Барсума и его музыканты собрали свои флейты и барабаны разных сортов и размеров. Хасан, стараясь оставаться незамеченным, выскользнул из зала и свободно вздохнул, только оказавшись на широкой улице, выходяшей на Большой мост.

На следующее утро он чувствовал себя разбитым, будто участвовал в попойке. Не хотелось открывать глаза, и когда Лулу заглянул в комнату, Хасан со злостью запустил в него подушку.

— Господин, пришел аль-Хали. У него важное дело, — снова просунул голову мальчик.

— Какое важное дело может быть у этого бездельника? Наверное, не хватает денег на выпивку, — пробормотал Хасан.

— Ты угадал, сын греха, у меня не хватает пять дирхемов на пятидирхемовую бутыль, — весело сказал Хали, но, посмотрев на приятеля, нахмурился: — Что с тобой, Абу Али? Посмотри-ка сюда! — и поднес к лицу Хасана отполированное металлическое зеркало.

Хасан отстранил его:

— Я не шлюха, чтобы с утра любоваться на свое отражение!

— Посмотри! — настаивал Хали.

Хасан нехотя взглянул в зеркало и пожал плечами:

— Что особенного увидел ты во мне сегодня?

— У тебя на висках седые волосы, — серьезно сказал Хали.

Хасан взял у него из рук зеркало и внимательно всмотрелся. Да, действительно, на висках он увидел несколько седых волос. Он попытался выдернуть их, но волосы были слишком короткие, и он не смог за них ухватиться.

— Это вестники старости, — поддразнил его Хали, — но ты можешь подкрасить их, и они снова почернеют. А для этого дай мне для ровного счета десять дирхемов, и мы будем в расчете, ведь я принес тебе радостную весть о том, что наступает время покаяния.

— Мне не в чем каяться, — сказал Хасан, садясь — Я еще не успел как следует согрешить.

Ему очень хотелось рассказать приятелю, что случилось вчера во дворце, но он боялся: тот не умеет хранить тайну, к тому же очень близок с Халисой, невольницей Хайзуран, и если она узнает, что Хасан видел то, что не подобало, ему придется плохо. Хали начал рассказывать Хасану о заточении Яхьи, но поэт перебил его:

— Послушай лучше стихи о седине, которые я сложил сейчас:

Удивилась Дурр-жемчужина, увидя мою седину, и я сказал ей:

«Не удивляйся, ведь солнце восходит из белого облака».

А еще больше она удивилась, увидя, что я хожу в лохмотьях,

Ведь Дурр не знала, что самая ценная жемчужина бывает в неказистой раковине.

— Хорошо, как всегда, — одобрил Хали. — А теперь дай мне десять дирхемов или угости меня вином, чтобы мне не идти на пир трезвому.

— На какой пир? — спросил Хасан. — Разве сегодня праздничный день?

— Сегодня Сулейман ибн Нейбахт празднует свадьбу своего сына и просил нас прийти к нему.

— Не хочется мне идти к этому хворому персу, — пробормотал Хасан. — Я бы лучше пошел в харчевню или винную лавку. После того как побываешь во дворце, пьяницы кажутся праведниками.

— Как же так? — снова поддразнил его Хали. — Ведь ты теперь собеседник самого повелителя правоверных и, говорят, стал его другом.

Хасан хотел бросить в Хали подушкой, но тут из-за двери снова показалась голова Лулу:

— Подушку ты уже бросил в меня, господин,

— Убирайся в самый нижний круг преисподней, сын потаскухи! — крикнул Хасан, потом сказал: — Не смейся, Хали для меня быть во дворце тяжелее, чем сидеть на горячих углях; того и гляди, загорится зад. Но если проявлять осторожность, можно и погреться у этих углей.

— Дай же и мне погреться, сын мой! Если не хочешь пожертвовать десять дирхемов, напои меня у себя дома.

— Ладно, — согласился Хасан, — мы выпьем с тобой, а потом ты пойдешь к Сулейману, а я в винную лавку или на рынок мясников, я давно уже не был там.