Лицо его выглядело обессиленным, но оно разгладилось — так бывает с теми, кто выздоравливает после изматывающей болезни. Ушло бесследно выражение порочности, которое еще минуту назад так его искажало. И даже само возбуждение от выпитого вина, которое прыгало у него в глазах, теперь изменилось под влиянием только что погасшего внутреннего пламени, и стало трепетным светом, робким и понятным. Поджавшийся в неудобной позе, протянув одну ногу и приподняв другую, чтобы дать место Росселле, он казался посланцем какого-то разгромленного и рассеянного племени, и это племя, по-видимому, просило о помощи.

Следуя общему примеру, он налил себе еще, но сделал это неуклюже, и часть вина выплеснулась из стакана.

«Это к счастью, к счастью! — закричали все присутствующие. — Пролитое вино приносит счастье».

И наперебой бросились обмакивать пальцы в это вино и смачивать им кожу за ушами. Над теми, кто не пожелал сдвинуться с места, тоже была произведена эта маленькая процедура своеобразного крещения, об этом в основном заботилась Карулина. Она никого не обошла — ни Узеппе, сладко спавшего за занавеской, ни других ребятишек, заснувших в разных местах комнаты, ни Иду, которая, уснув только наполовину, реагировала на щекотку легкой бессознательной улыбкой. Единственным исключением остался Карло Вивальди, но, в конце концов, преодолев боязнь, Карулина позаботилась и о нем.

«Спасибо… спасибо… — повторял он, — большое спасибо!»

Осыпанная столь обильными благодарностями, она не знала, как за них отплатить, и испуганная их избытком, стояла перед ним, переминаясь с ноги на ногу, словно в каком-то церемонном балетном па.

«Тост за освободителей! Тост за партизан, дорогих наших товарищей! — прокричал Джузеппе Второй. И, чокнувшись с тем и этим, он приблизился к Карло. — Так держать, товарищ! — ободрил он его, чокаясь. — Теперь дело идет о двух-трех месяцах. Еще немного — и мы очистим и Север. Самое большее, к весне ты будешь дома!»

Карло Вивальди ответил неопределенной благодарной улыбкой; он не желал чересчур поддаваться надежде.

Внимательно в него всмотревшись, Джузеппе Второй почувствовал настоятельную и проникновенную необходимость вовлечь и его тоже в общее празднество, причем немедленно.

«Кстати говоря, товарищ, — сказал он с чувством, — я все хочу тебя спросить — вот ты сидишь у себя за занавеской и ждешь, а почему бы тебе, со злостью-то, которая тебя так и распирает… почему бы тебе не пойти и не ввязаться самому в вооруженную борьбу, рядом с товарищами-партизанами? Ты ведь человек верный, и не робкого десятка!»

По-видимому, Карло Вивальди давно ожидал подобного вопроса. В самом деле, еще до того как старикан его сформулировал, черты его лица напряглись в сознательном и могучем волевом усилии, тут же прогнавшем винные пары. Карло сурово сдвинул брови и с горькой озабоченностью заявил:

«Я не могу».

«Почему это ты не можешь?» — воскликнул Нино, который успел уже перейти на эту сторону стола.

Карло Вивальди покраснел, он словно бы собирался признаться в чем-то совершенно неуместном.

«Дело в том… — произнес он, — дело в том, что я не могу никого убивать».

«Не можешь убивать? Это как понимать? И немцев тоже? Это у тебя что, вроде церковного обета?»

Карло пожал плечами.

«Я атеист», — заявил он, улыбаясь почти презрительно.

Потом он уперся глазами в лицо Нино, и с нажимом произнося каждый слог коснеющими от выпитого вина губами, объяснил в том же наступательном тоне:

«Мои убеждения отвергают насилие. Все зло мира состоит в насилии!»

«В таком случае какой же из тебя анархист?»

«Подлинная анархия не может допустить насилия. Главный принцип анархии — это отрицание всякой власти. А власть и насилие — это одно и то же…»

«Но если отказаться от насилия, то как же ты построишь анархическое государство?»

«Анархия не признает государства… Если средством его построения должно быть насилие, тогда стоп. Это цена непомерная. В таком случае никакой анархии не будет».

«Ну, раз ее и построить-то нельзя, она мне не по вкусу. Мне нравятся вещи, которые можно сделать».

«Все зависит от того, как понимать деланье, — строптиво возразил Карло, понизив голос. Потом, снова раскрывшись, он убеждающе заявил: — Если цена достижения цели такова, что приходится предать саму идею, то цель становится фикцией еще до начала ее достижения! Идея… Идея — это не какое-то прошлое и не какое-то будущее… Она присутствует в действии, она вся в настоящем… А физическое насилие подсекает ее под самый корень. Насилие — это самое мерзкое, что только может быть».

Эта решительная защита своих убеждений как будто бы придала ему сил, но в то же время и заставила оробеть. Почти стыдясь естественно прорезавшегося блеска глаз, он опустил их, и теперь были видны одни только его ресницы, длинные и густые, заставлявшие вспомнить, что его отрочество едва минуло.

«Так стало быть, — не отставал от него Ниннарьедду, — если назавтра ты повстречаешь того немца, что засадил тебя в бункер, или другого, бросившего тебя в теплушку для скота, — что ты с ними сделаешь? Ты оставишь их в живых?!»

«Да…» — сказал Карло Вивальди, в то время как верхняя его губа поднялась в гримасе, снова исказившей его черты. Это выглядело как мимолетная судорога. И одновременно с этим в глазах Нино снова появился тот незрячий блеск, подобный блику на фотообъективе, который так удивил Иду еще в самом начале вечеринки.

«Анархисты, избегающие насилия, — в растерянности рассуждал тем временем Джузеппе Второй. — Как идея это штука любопытная… Однако же, когда насилие требуется, так уж оно требуется! Без насилия социалистической революции не осуществить».

«Лично мне революция нравится! — воскликнул Нино. — А в анархию без насилия я не верю! И, знаете, что я вам скажу? Вот послушайте: настоящую анархию осуществят коммунисты, а вовсе не анархисты!»

«Настоящая свобода придет с красным знаменем!» — одобрил Квадрат, и в глазах у него было удовлетворение.

«При коммунизме все станут товарищами! — продолжал Нино, разгораясь вдохновением. — Не будет больше ни профессоров, ни офицеров, ни героев, ни баронов, ни королей, ни королев… и фюреров, и дуче тоже не будет!»

«А товарищ Сталин как же?» — обеспокоенно спросил Джузеппе Второй.

«Сталин — это совсем другое дело! — решительно сказал Нино. — О нем речь не идет!»

И в его голосе вдруг пропала всякая высокомерность, и появились нотки личные, доверительные, словно он говорил о давнем и старом родственнике, у которого он, будучи еще ребенком, сиживал на коленях и играл с его усами.

«Его мы трогать не будем!» — с силой выговорил он, и на этот раз к личным ноткам прибавились и нотки гордые, они должны были дать всем понять, что подобные исключительные привилегии Сталину полагались не только за всем известные персональные заслуги, но главным образом за то особое покровительство, которое он оказывает Червонному Тузу.