«А я там побывал. Я побывал там… Я там был…»

Он повторил это несколько раз, уйдя в отрешенную неподвижность, захлестнутый непонятным и неприятным вдохновением. И тут же, приняв тон невыразительный, как бы научный, лишь изредка перемежаемый диалектными словечками и непроизвольными гримасами, он стал описывать этот особый тип тюремных камер.

Если верить его описанию, речь шла о таких особых чуланчиках, похожих на бункеры, которые фабриковались путем заливки цементом арматурного каркаса, имеющего форму купола. Они были в большом ходу у немцев, оккупировавших Северную Италию, потому что строить их было легко и дешево. Внутренняя часть имеет площадь примерно метр девяносто на метр десять при высоте в метр тридцать, в ней впритирку помещается дощатый лежак, встать в полный рост там никак невозможно. Под потолком пристроена лампочка свечей в триста, она включена и днем, и ночью, ее свет прорезал ему даже закрытые веки, беспощадный, как дуга электросварки (тут Карло Вивальди инстинктивно прикрыл глаза ладонью). Единственное отверстие, сообщающееся со внешней средой, расположено на середине высоты окованной железом двери и представляет собой глазок, или, если угодно, дыхательный канал, имеющий диаметр чуть больше винтовочного дула. Приходилось постоянно припадать к нему ртом, пристраиваясь на корточках на лежанке, только так можно было добыть глоток воздуха. Таких бункеров во дворе спецкоманды СС, разместившейся на окраине города, было устроено штук пятнадцать, вплотную друг к другу, при них работала кремационная печь.

Как правило, ни один бункер не пустовал подолгу. Узников туда обычно помещали после допроса, когда их дальнейшую участь еще предстояло решить. Часто, и особенно по ночам, оттуда доносились голоса, эти голоса уже не были голосами разумных человеческих существ, а скорее бессознательными воплями терзаемой материи. Был там человек, еще сохранивший какой-то уровень сознания, он повторял, что сидит там уже тридцать пять дней, и непрестанно просил воды, но воды никто ему так и не дал. Бывало, что в ответ на просьбу дать воды через дыхательное отверстие просовывалось ствол винтовки. В ближайшем к нему бункере слева сидела женщина. Днем она молчала, но каждую ночь впадала в особый род помешательства, сопровождаемый воплями… Она взывала даже к эсэсовским часовым, называя их дети мои. Но как только к бункерам приближались шаги ночного патруля, все голоса тут же замолкали.

Дело в том, что стоило провизжать открываемому замку — и очень скоро во дворе раздавался выстрел. Бункеры получили свое название «предбанников смерти», потому что арестанты выходили из них — в основном, по ночам, — чтобы получить тут же во дворе пулю в затылок. Никогда нельзя было знать, кто будет следующим, и на каком основании отбирают людей для расстрела или отсылают их дальше по команде. При каждом выстреле собаки, бывшие при эсэсовцах, поднимали лай.

Здесь Карло Вивальди, как бы очнувшись от своего долгого вдохновения, снова принялся смеяться, играя под пьянчужку, который, чтобы сойти за нескладеху и неудачника, рассказывает чистосердечно о каком-то своем постыдном поступке.

«Я в этом „предбаннике“ просидел семьдесят два часа, — сообщил он, ни к кому в особенности не обращаясь. — Я каждый час высчитывал, сверяясь по перезвону колоколен. Семьдесят два. Я их сосчитал. Три ночи. За три ночи — десять выстрелов. Выстрелы я тоже считал».

Все сидевшие за столом испуганно помалкивали. Однако единственными людьми, слушавшими этот рассказ по-настоящему добросовестно, были Нино и Квадрат. Члены «Гарибальдийской тысячи», а вместе с ними и сам Джузеппе Второй, обменивались сокрушенными взглядами они были разочарованы подобным мрачным сюжетом, испортившим им праздник; между тем мальчишки уже дремали сидя, и Ида вместе с ними.

«Когда там сидишь, начинаешь постоянно считать… считаешь любую глупость, лишь бы не думать. Главное — сосредоточить мозги на каком-нибудь идиотском упражнении… Перечисляешь предметы, меры веса и длины… составляешь список столового белья…» При этой фразе сестра Мерчедес толкнула Карулину локтем. Карулина, хотя и была немало поражена таким оборотом дела, все же едва подавила судорожную вспышку веселья. «…Вычитаешь, складываешь, выдумываешь дроби, любые числа! Если тебе приходят мысли о матери, об отце, о сестре, о твоей девушке — сразу кидайся и вычисляй их возраст — в годах, месяцах, днях, часах… Будь машиной — только не думай… Семьдесят два часа… Три ночи и десять выстрелов. По выстрелу на человека, и конец. Один, два, три, четыре… потом десять. Говорили, что все они партизаны… что большинство из них бандиты… такое обвинение им предъявляли…»

«И что, ты тоже был партизаном?» — спросил Нино, спуская ноги на пол, объятый внезапным интересом, от которого он буквально просиял.

«Я не был! Я ведь тебе уже сказал: в боевых действиях я участия не принимал! — запротестовал Карло, почти возмущенно. — Я… работал в городе… в каком — неважно… Воззвания… листовки… пропаганда… Обвинения по политической линии. В итоге меня сунули в этот поезд! Я, правда, не знал, что там значится в приговоре… Рано утром, когда они пришли и вытащили меня из бункера, у меня проскочило: „Приехали! Номер одиннадцатый!“ Я заранее представлял, как я упаду… А они мне — „ходить… ходить“… Мама дорогая… Ходить! Ах, пропади оно все пропадом… Этот мир — мерзкая штука».

«Этот мир смердит!! Ты тоже это понял? — торжествующе подтвердил Нино. — Вот! А я давно понял! Он поганый, он воняет! И однако же, — добавил он задумчиво, шевеля ступнями, — в этой вони что-то есть… Бывают такие женщины, понимаешь, от них тоже пахнет… Чем пахнет? Да бабой пахнет, боже мой… И от этого бабьего запаха начинаешь сходить с ума! Вот и у меня голова кругом идет от этой вони, воняет-то ведь жизнь!»

«Ну, а дальше? Как тебе удрать-то удалось?» — осведомился он с интересом, все продолжая пританцовывать ступнями.

«Как удалось? А вот так удалось, что я просто выпрыгнул из окошка головой вниз… на остановке… где-то в Виллако… Нет, даже раньше… Я сам толком не знаю, где… В вагоне было двое покойников, старик и старуха… Хватит! Не стану я дальше рассказывать! Хватит!»

И здесь Карло Вивальди нахмурил брови, выражение его лица стало брезгливым, но при этом странно беспомощным и открытым. Это было лицо капризного мальчишки, который наконец-то рассказал все, как оно есть, и в изнеможении просит: а теперь оставьте меня, пожалуйста, в покое.

«Вот и молодчина. И не будем об этом говорить. Давайте, все это запьем! — пригласила его сестра Мерчедес. — Все равно оно вот-вот закончится. Еще немного и, если только Богу угодно, к нам пожалуют освободители!»

«Да когда же они явятся, эти долгожданные избавители?!» — тоскующе воскликнула жалобным голосом вторая бабушка Карулины, которая, в отличие от бабушки Динды, постоянно помалкивала.

«Явятся, бабуля, явятся, осталось несколько часов! Давайте, выпьем за это!» — общим хором уверяла «Гарибальдийская тысяча». И Карулина, которая, несмотря на взволнованность, подобающую моменту, все же надеялась дать выход своей предательской смешливости, воспользовалась этим призывом и выразила себя, зайдясь в припадке смеха, прозвучавшем, как трель фанфары. Услышав этот смех, Карло поднял на нее глаза и улыбнулся ей нежно-нежно, как могут улыбаться только дети.