Его улыбка стала шире:

– А че? Может, до сих пор замышлять, – он слегка оттолкнулся и пропал, провалившись ниже уровня улиц.

Бет провела языком по зубам:

– И с чего только эти чертовы русские думают, будто их сказки способны подбодрить? – пробормотала она, хватая копье и погружаясь во тьму.

– Подыми курево, Тимон.

Тимон вздохнул. Настала очередь Эла разбираться с сигаретами, но бронзовый бандит был слишком занят – возился со своей настолько пустячной раной на руке, – «Черт, кажись, это инфекция. Черт, кажись, сухожилие порвалось. Черт, кажись, там остались клыки», – что ее и обсуждать-то не стоило. Кроме как курить, на этой сливной улице больше нечего было делать. Гаттергласс отправил их сюда, на Бетнал-Грин, «подлечиться», что просто-напросто означало: их матрасы на свалке понадобились еще более тяжелораненым. Никому из них не было до этого дела, но бездействовать оказалось неловко. Они хотели назад, на поле боя.

Тимон посмотрел вверх и вниз по узкому переулку – удостовериться, что никто не идет, потом застонал и скособочился, обсыпаясь известковым порошком, наклоняясь поднять наполовину выкуренные сигареты, брошенный парочкой проходивших мимо ребят. Он оторвал от выброшенной газеты пару квадратиков и высыпал на них остатки табака из окурков, затем туго скрутил бумажки: никотиновая некромантия в действии.

Эл чиркнул бронзовой рукой по лбу Тимона, полетели искры. Возрожденные к жизни сигареты вспыхнули и затлели.

– Будем, блин, здоровы.

Пока они курили, Эл рассматривал волчьи головы, нарисованные Дочерью Улиц на предплечье друга.

– Нужно добыть тебе еще, – через некоторое время заметил он.

Наклоняясь за окурком, Тимон отвернулся от устья переулка, поэтому потный мужчина, засунувший лицо прямо в известняковую маску, застал его врасплох.

– Я знаю, что ты там! – заорал мужчина. – Где моя дочь?

Тимон глянул на Эла; мелькнула бронзовая вспышка, и толстяк отлетел к стене. Воздух вырвался из его легких, когда он рухнул на землю.

– Какие-то проблемы, мужик? – возмутился Эл. – Ищешь парочку статуй для битья?

Прежде, чем дар речи вернулся к нему, человек несколько раз каркнул, но, заговорив, испуганным не казался.

– Эти рисунки на твоем плече, – их ведь сделала девочка, правда? Мне нужно, чтобы вы отвели меня к ней, – щеки его ввалились, под дико поблескивающими глазами висели серые мешки. – Пожалуйста. Она – моя дочь.

Создавалось впечатление, что кто-то собрал и сгрузил на стоянке в Далстоне обитателей нескольких парков скульптур. Воздух полнился выговорами разных концов Лондона – Тротуарные Монахи успокаивали нервы болтовней.

Тимон и Эл нависали над Полом. Чтобы он мог угнаться за ними, они покрывали всего несколько ярдов за раз, передвигаясь в стиле объемного мультика: то-тут-то-вдруг-там; развлекаясь, камнекожие принимали победные позы, дожидаясь, пока смертный нагонит.

Они держали путь через скопление городских улиц, реагируя на слух, забирая на восток, словно электроны, огибающие магнит. Горгульи нашептали, что Дочь Улиц покинула помоечную больницу Гаттергласса. Камнекожие собирались кучей, водосточные трубы забулькали, сразу все, и кто-то сказал, что это самый верный знак того, что Мать Улиц возвращается. Но из-под люков и из-за углов раздавалось и другое бормотание: будто почетный караул Уличной Леди отрекся от своей отсутствующей госпожи и сплотился во имя своих собственных целей.

– Упертой маленькой оборванки здесь нет, – сказал монах в каменном капюшоне, когда они подвели к нему Пола. Его руки метались между тазиком с темно-красной глиной и глубокими трещинами в каменной броне, заделывая их. Бронзовая статуя дворянина семнадцатого века, дополненная париком и дублетом, закаляла керамику паяльной лампой.

– Она упросила меня спеть Песню Соглашения и свалила к собору Святого Павла, одна. Полагаю, ваша дочь уже мертва.

Пол ответил монаху решительным взглядом. Он отказывался верить в подобное. Теперь это стало догматом его веры: его дочь по-прежнему жива – его доктриной спасения. Должен был найтись какой-то способ загладить свою вину.

Возможно, разглядев это в глазах мужчины, Тротуарный Монах мягко фыркнул через каменные ноздри:

– Мне жаль, старик, правда. Я знаю, куда она пошла, и мы тоже туда собираемся, но это массированное наступление, а не спасательная миссия.

Он немного помолчал, а потом добавил:

– Если это как-то поможет, это то, чего она хотела. – На мгновение его очертания расплылись, и вот он уже стоит лицом в другую сторону, занявшись чем-то другим.

– Тогда я хочу сражаться, – заявил Пол в испещренную слюдой спину монаха.

Тот разразился пораженным смехом:

– С кем? Тебя забьют, как десятинедельного теленка.

– Вам что за дело? – упрямо спросил Пол.

– Хо-хо. Теперь слышится фамильное сходство. – Секунду гравиевый голос Петриса звучал удивленно, потом – шутливо. – Кто я такой, чтобы стоять между человеком и самоубийством? – пробормотал он, становясь смертельно серьезным. – Авдий! – позвал он.

Пол вздрогнул, когда бронзовый дворянин шлепнул горку красной глины ему на шею.

– Ни один мой солдат не пойдет в бой без униформы, – пояснил монах. – Мы выступаем через полчаса. Поторапливайся. – Он замолчал, обмозговывая пришедшую в голову мысль. – Один вопрос, мистер Скоро-умру. – Пол не мог не услышать зависти в голосе монаха. – Почему ты так хочешь сражаться?

Пол дотянулся до таза с глиной и размазал пригоршню прохладной тяжелой грязи по щекам. «Когда она запечется, – подумал он, – то сохранит мое лицо навсегда». Мужчина пытался не показывать переполняющий его страх:

– Потому что это война Бет, и это то, что отцы должны делать для своих дочерей, – сказал он.

«Темень кромешная – нечего видеть, в воздухе пыль – нечем дышать. Только терпенье теперь нам осталось, чтобы, как ржавчина, сталь разъедать.

Хм, надо запомнить. Каре может понравиться».

Камни царапали кожу Бет, пока она ползла по туннелю. В кромешной тьме она постоянно натыкалась на стены, хотя прощупывала путь пальцами. Девушка настояла на том, чтобы вести. Виктор разворчался, но, в конце концов, уступил, пробормотав: «Дамы вперед».

В некоторых местах стены давили сильнее, чем стенки гроба, стискивая ее, словно родовые пути, и Бет проталкивала руки перед собой, складывая локти клином и ввинчиваясь вперед. Копье прижималось к спине, металл так холодил шею, что она почти пошла волдырями.

Бет ненавидела замкнутые пространства, но еще сильнее ее беспокоила полнейшая безжизненность этого места: никакой энергии, никакой жизни, протекающей там, где ее голая кожа касалась каменной кладки. Этот район был разрушен, его жизненные силы вытекли. Холодные пальцы паники обвивали горло Бет, и она изо всех сил старалась сохранять спокойствие. После столь долгого погружения в живой город, оказавшись в ловушке, она задыхалась.