Экипировавшись на совесть, не поленился подобрать стреляющие железяки у поверженной стороны. М-да… Кто знает, сколько «грязи» налипло на стволах?.. Невзирая на то, что ношение паленого арсенала к имеющимся у меня на сей час грехам не прибавит ровно ничего и вышак мне выпишет любая из играющих команд, не дожидаясь решения суда и прочих бюрократических проволочек, металлолом этот полагаю не лишним забросить куда-нибудь в глубокую речку. Себе же оставляю дареный Ольге «спенсер», махонький, как пачка «Бе-ломора», и убойный, как гаубица. Благо патронов к нему – цельная пластиковая коробка. К тому же пистолет типовой, с фабричной нарезкой под глушитель, который я заимствую со ствола одного из покойных рэкетиров; глушак тоже новехонький, в работе не был. Примеряю: красиво, изящно, хорошо.

– Ну что, двинули? – Девица Ольга объявилась из глубин апартаментов при полном параде и прикиде: подумать только, какие чудеса может сотворить понимающая женщина с помощью хитрой ненашенской кос-метики! Только что была побитая деваха с обширным лиловым бланшем под глазом и распухшими губами, теперь… Теперь – деловая дама в стиле а-ля Маргарита Тэтчер, разумеется, с ровным слоем штукатурки, но на синячок – лишь полнамека: так, веки припухли у барышни после бурно и нетрезво проведенной ночки. И губы – тоже пухленькие, но не от побоев – от любови безудержной и страстной. Короче, не женщина, а красота-загляденье сплошное.

Ольга улыбнулась едва-едва, отметив мой просветленный взгляд:

– У тебя, Олег, повреждения на личике куда как конкретнее. Задрапировать вчистую не удастся, а косметику я тебе наведу после доктора, лады?

Чего тут спорить? Хозяин барин, ну а хозяйка в таком случае – барыня.

– Ну что, готов?

«Как юный пионер!» – готов был я выкрикнуть, да некая несуразность мне во всем этом почудилась. Обозрел помещеньице, вопросил уныло:

– А жмурики?

– Будь спок. Васятко о них позаботится.

– Кто есть Васятко? – придирчиво проскрипел я: мне совсем не улыбалось накрепко увязнуть в здешних разборках-переборках. У них своя свадьба, а мне бы холостым остаться при такой пьянке. Или, как формулируют заинтересованные дамы: свободным муж-чиной.

– Он как раз и есть работник лопаты и заступа.

– Могильщик, что ли?

– Бери выше: бригадир.

– А-а-а…

– И раньше фигура значимая, а теперь… Знаешь, какой самый выгодный бизнес? Продавать еду с питьем и медикаменты. Какие бы катаклизмы ни происходили, люди хотят выпивать, закусывать и лечиться.

– Спариваться они еще хотят.

– Не все и не всегда. Впрочем… Хотя вопрос поставлен и по-варварски, но точно, мы к нему вернемся позже…

– Обнадеживаешь?

– Не сбивай меня. Так вот: когда и что кушать, когда и чем лечиться, человек решает сам. В соответст-вии с зарплатой и возможностями. А вот рождаться ему на свет или помирать – тут нет его решения. Понял?

– Ущучил. Памперсы и гробы – самый доходный товарец. Спрос на него не зависит от конъюнктуры рынка.

– Еще как зависит. Причем на памперсы спрос как раз падает, на гробы да могилки – растет. Мрет народец, не дожидаясь светлой эры окончания реформ.

За разговором мы спустились к подъезду, забросили пожитки в багажник темно-синей «бээмвухи». Ольга повернула ключ и некоторое время сидела молча, вслушиваясь в мерное урчание мотора.

– Картина битвы ясна, – подытоживаю я. – Едем к гробовщику Васятке?

– К гробовщику еще рано. Пока – только к доктору.

Вот за что еще люблю женщин, так это за неомраченный излишней логикой оптимизм! Вперед!

Врач был похож на паромщика Харона, если и выписывающего рецепты, то специфические, только в один конец. Туда.

Худой и длинный, как привязанный к буковой жердине червь (иначе бы рухнул от слабости), с лицом цвета доллара и черными мешками под глазами, он более всего походил на эскулапа-рентгенолога, последние лет двадцать спящего исключительно под собственным включенным аппаратом. Спасавшегося притом от неминуемой лучевой болезни чистым медицинским спиртягой и в дозах, не совместимых не только со здоровьем, но и с жизнью.

Историю его незадавшейся личной и общественной жизни Ольга поведала, пока добирались в дальний городской микрорайон, прозванный в народе Байконуром: десяток высоток-ракет поставили натурально в чистом поле, но взлететь они так и не сподобились. Вот толь-ко поселившийся в изобилии в панельках житель чисто поле быстро испоганил, превратив в грязь грязью.

Доктор Катков Михаил Илларионович, двойной тезка матерого грозы французов, по рассказам, сызмальства был натурой противоречивой, мрачной и упрямой. При несомненном Божьем даре резать. Как бывает испокон не только на Руси, а сплошь и всюду, талантливого малого заметили и стали не то чтобы травить, а так, потравливать. Тем более Михаил Илларионович был еще и скандалистом: как известно, даже после блестяще сделанной операции больного нужно еще и выхаживать, а в райбольнице, куда занесла врача нелегкая, этого делать не умели и учиться не желали. Что и вызывало незатейливую критику хирурга.

Ретивого сивку укатывали кардинально, благо повод был, даже два: во-первых, как принято у провинциальных расейских гениев и прочих левшей, доктор выпивал, и крепенько; не стеснялся он принимать на грудь и перед надрезанием боков и животиков пациентов. Коллеги давно бы и схарчили его без соли и пыли уже за этот выверт биографии, если бы не блестящие результаты; на операции к Каткову стали заезжать из са-мих столиц солидные дяди и тети, в райбольничку от щедрот начальственных посыпалась кое-какая медаппаратура; какое-то время был Катков даже и в фаворе. Однажды даже на паскудную ябеду от исходившего завистливой слюной завотделением больнички Яковлева о том, что дохтур прямо перед ответственной операцией средней партийной шишки принял, глава Покровского горздрава Куприянов отрубил злобно: «А ты что, предлагаешь ему, неопохмеленному, в руки нож вложить, душегуб?!»

Но, как говорится, сколько веревочке ни виться… Доктор спалился-таки: однажды на дежурстве завлек он в свою конурку, называемую кабинетом, будучи во хмелю, некую медсестричку-практикантку вида и поведения самого блядского, да там же трахнул. Какими-то неправдами весь больничный бомонд – местком, партком и кружок защиты демократии – оказался на месте (в одиннадцать часов вечера!), ворвались, подняли вой, хай и alarm: дескать, да разве так можно – трахать живого человека? И хотя дело было, понятно, житейское, но девице не стукнуло еще восемнадцати, а букву закона «о совращении несовершеннолетних» пусть никто уже не чтил, но никто и не отменял. Короче, Каткова вульгарно подставили под нехорошую «педофильскую» статью с железным результатом: из официальной медицины вышибли с треском, шумом, газетными пасквилями и прочей грязью. Благо медицина стала почти официально платной, и делиться с Кулибиным от хирургии гонорарами никто из средней руки коновалов, практикующих в больницах, не желал.