— Как поступила бы ты? — спросила я у Зоры.

— В зависимости от обстоятельств, — ответила она. — Что, например, сказал бы на это твой дед?

— Он заявил бы, чтобы я сделала так, как хочет бабушка, и не вскрывала пакет. — Я помолчала и прибавила: — Еще посоветовал бы, чтобы ты засвидетельствовала это.

— До субботы нам никак не успеть вернуться, — сказала Зора. — Впрочем, ты и так это знаешь. — Она взяла мою руку, положила себе на колени и держала так, не говоря больше ни слова.

Мокрая тряпка тем временем переходила из рук в руки. Землекопы отжимали из нее воду прямо на кости, промывали треснувший череп с пустыми глазницами и дьявольской усмешкой зубастого рта. На простыне постепенно материализовался позвоночник. Межпозвоночные диски были похожи на детские игрушки. В чемодане одновременно рылось так много рук, что было трудно сказать, кто именно извлек ту или иную кость. Но кто-то чрезвычайно дотошный и организованный умело и быстро раскладывал извлеченные части тела на простыне — крупные суставы, фаланги пальцев, — несмотря на то что аккуратно выложенный скелет все равно опять превратится в груду костей, как только его завернут в саван. Затем землекопы принялись ломать берцовые кости, перепиливать их тесаком — это для того, чтобы мертвец не смог встать после смерти и начать бродить среди живых, принося им болезни. Даре скрутил из тряпицы комок, засунул в него свой кулак и назвал это сердцем. Глядя на такое, я чувствовала себя полной дурой. Мне ведь и в голову не пришла столь простая возможность — создать некое метафорическое сердце. В общем, та старая карга, кто бы она ни была и где бы сейчас ни находилась, явно знала, что посоветовать.

В полной тишине Даре смочил святой водой кулак, обмотанный тряпкой, три раза плеснув на него. Сердце, только что вновь окрещенное, тяжело «забилось», когда он несколько раз ударил им по другой своей ладони. Его товарищ, тот грузный коренастый землекоп, вынес небольшой бронзовый горшок. Даре осторожно опустил в него скрученную тряпицу — «сердце», — полил ее маслом и поджег. Некоторое время горшок стоял на земле, все землекопы по очереди подходили, наклонялись и заглядывали в него. А я, ожидая, когда все это кончится, могла думать только об одном: о бессмертном человеке и его кофейной чашечке.

Затем они налили в бронзовый котелок, из которого все еще шел дым, немного воды и поставили его на раскаленные угли, оставшиеся в бочке из-под масла, где раньше горел костер. Даре сбрызнул эти угли и котелок остатками святой воды из бутылки и отбросил ее в сторону. Любопытствующие, уставшие от ожидания, начали расходиться. На площадке, освободившейся у ограды, двое мальчишек уже пинали ногами футбольный мяч.

Вода в котелке закипела, и Даре снял его с огня. Потом землекопы, не произнося ни слова и не проявляя никаких особых эмоций, стали передавать котелок друг другу, отпивая из него по глотку и стараясь не пролить ни капли священной воды, смешанной с золой. Некоторые даже шляпы сняли, иные не удосужились и сигарету изо рта вынуть. Фра Антун вместе со своей кадильницей подошел к нам и остановился, внимательно наблюдая за медленным продвижением котелка и за лицами людей, которые уже получили свой глоток «сердца», растворенного в воде.

— Где та малышка, что кашляла? — спросила я у священника.

— Она в доме осталась, — ответил фра Антун. — Спит, наверное. Сегодня днем ее унесли отсюда в сильном жару, и моя мать даже полицию пригрозила вызвать, если они вздумают ее снова на виноградник тащить.

Сумерки быстро сгущались. Солнце совсем исчезло за западным краем полуострова, и небо уже почти сливалось с водой. Мы по-прежнему наблюдали за происходящим, когда один из младших членов этой похоронной команды надел шляпу и вдруг быстро направился в нашу сторону. Зора уже готовилась протянуть ему питьевую воду и дезинфектант, но мальчишка решительно ее отодвинул и скользнул через калитку в глубь виноградника. Как-то сразу закончилось и все таинственное действо вокруг бронзового котелка. Кружок землекопов распался. Один мужчина отступил в сторону, вытер рот и громко расхохотался.

— Что дальше? — спросила Зора.

— Теперь будет бодрствование у гроба покойного, — ответил фра Антун.

— Куда же в таком случае ушел тот парнишка?

— Ему нужно привести кого-нибудь, кто мог бы похоронить пепел на холме.

— А что, он сам это сделать не может?

— Конечно, нет, — ответил фра Антун. — Он ведь член семьи.

— А вы можете?

— Я это делать не стану. — Францисканец посмотрел на нас из-под очков, поднятых на лоб, в эту минуту он был необычайно похож на гигантскую стрекозу. — Впрочем, ему нелегко будет найти человека, который согласится подняться к скрещению дорог теперь, когда тело покойного извлекли из земли.

— К скрещению дорог?

— Да, чтобы покойный встретился с нашей морой, — с улыбкой сказал фра Антун. — С тем духом, который собирает мертвых и уводит их с собой.

Тут вдруг я, еще не успев толком осознать, что именно имеет в виду фра Антун, заявила:

— Я пойду.

— Не будь дурой! — сердито сказала Зора, глядя на меня.

Фра Антун молчал и задумчиво грыз ногти, давая нам возможность самим решить эту проблему.

Тут я уперлась и заявила:

— Фра Антун, скажите Даре и его семейству, что я готова пойти на перекресток при том условии, что они завтра же утром отправят в больницу эту несчастную молодую мать вместе со всеми ее ребятишками.

Если о тигре и его жене жители деревни Галина говорят весьма неохотно, то о побочных, так сказать, участниках этой истории они вам тут же с удовольствием и без малейших колебаний расскажут.

Спросите, например, о Дарише Медведе и сразу услышите одну из тех историй, которые на самом деле весьма далеки от правды. Вам скажут, что Дариша был воспитан медведями или же, напротив, ел исключительно их мясо. Согласно некоторым версиям, он лет двадцать охотился на большого черного медведя, которого с незапамятных времен не мог убить ни один охотник, даже знаменитый Вук Сивич, сразивший гигантского волка из Коловаца. Историю про черного медведя ее приверженцы завершат тем, что косолапый, которому до смерти надоели преследования Дариши, в итоге явился ночью к нему на стоянку и лег перед ним на снег, желая умереть. Но Дариша не стал его убивать, всю ночь разговаривал с умирающим зверем, и с первым светом дня в него вселился дух этого медведя. Мне лично всегда особенно нравилась история о том, что невероятные успехи Дариши-охотника как раз и были связаны с его способностью превращаться в медведя. Поэтому Дариша и не убивал свою жертву так, как это делают люди, с помощью ружья, ножа или яда. Он пускал в ход свои зубы и когти, по-звериному разрывал плоть, сомкнув на горле жертвы огромные медвежьи клыки и так громко рыча, что казалось, будто рушатся горы.

Все эти версии, впрочем, покоились на той простой истине, что в старом королевстве Дариша считался непревзойденным охотником на медведей. Это совершенно реальный факт. Имеются и соответствующие свидетельства. Написано немало картин, где Дариша изображен еще до инцидента с женой тигра. Ясноглазый, с суровым, будто каменным лицом, он стоит возле груды медвежьих шкур, а рядом с ним почти наверняка торчит какой-нибудь тонконогий аристократишка, пытающийся радостной улыбкой хотя бы отчасти скрыть, что коленки-то у него до сих пор еще дрожат после их с Даришей совместной охоты. На этих картинах Дариша выглядит простодушным и неулыбчивым, пресловутой харизмы в нем не больше, чем в глыбе каменного угля. Глядя на него, трудно понять, как это он сумел обрести таких верных поклонников в лице жителей Галины. Медведи, порой изображенные на этих картинах, рассказывают совсем иную историю, но тоже более чем связанную со смертью. С другой стороны, на медведей никто никогда даже и не смотрит в поисках ответа.