Первая часть лабиринта оказалась довольно невинной. Там располагались обычные кривые зеркала, которые вытягивали тебя в длину, разрезали пополам, делали твою голову похожей на дирижабль, вдруг переворачивали вверх ногами или задом наперед. Пол и потолок были выложены золотистой плиткой с вырезанными на ней кронами пальм, а зеркала были развешаны таким образом, что каждый раз ты попадал в новый альков, где видел девять, десять, двадцать тысяч собственных отражений. Ты потихоньку продвигался дальше и дальше, и плитки пола как бы двигались с тобою вместе, меняя свои очертания. Угол отражения действительности в зеркалах все время менялся. Ты то возвращался в эту реальность, то вновь из нее выскальзывал. Твои руки то и дело касались зеркал, зеркал и снова зеркал, пока вдруг — совершенно неожиданно! — ты не попадал на некое открытое пространство, обходил невидимые углы и вдруг видел то нарисованный оазис, то павлина, распустившего хвост. Казалось, что все это находится довольно далеко, а на самом деле было у тебя за спиной. Затем на твоем пути попадалась марионетка — индийский заклинатель змей с деревянной коброй, поднимающей голову над плетеной корзинкой. Странствуя по этому чудесному лабиринту, Дариша чувствовал, как замирает у него сердце, готовое в любой момент остановиться. Даже понимая, что во всех этих зеркалах видит самого себя, мальчишка уже не мог толком определить, где же он настоящий. Из-за этой нерешительности движения его становились все более неловкими, в душу стал закрадываться страх перед тем, что он заблудился и теперь никогда не выйдет из этого зеркального тумана. Дариша отлично знал, что Магдалена привела его сюда из самых лучших побуждений, желая развлечь, но чувствовал, как внутри его постепенно воцаряется та же пустота, что и во тьме родного дома. Буквально на каждом шагу он утыкался носом в очередное зеркало, отчего на стекле оставалось беловатое пятно. Он уже вовсю плакал, когда наконец достиг так называемого оазиса паши — атриума, занавешенного со всех сторон, где вокруг зеленого фонтана бродили шесть или семь живых павлинов, а за ним находилась дверца, ведущая в комнату с охотничьими трофеями.

По сути, это была даже не комната, а длинный и довольно узкий коридор со стенами, оклеенными синими обоями. Пол был целиком застлан турецким ковром с кисточками, а южная стена буквально увешана блестящими черепами антилоп и диких баранов, широкими рогами буйволов и лосей. Там было множество стеклянных витрин с пришпиленными жуками и бабочками. На резных шестах сидели, широко раскрыв мертвые глаза, ястребы и филины. Бивни слона, скрещенные, как сабли, висели над сундучком со стеклянной крышкой, где хранился закрученный в спираль рог нарвала. Огромный лебедь с распростертыми крыльями безмолвно парил, подвешенный на тонком шнурке, а в самом дальнем конце стояло на постаменте чучело козла-гермафродита. Рядом висели несколько фотографий этого животного, запечатлевших его в тот период, когда он жил у паши в зверинце. Эти снимки доказывали, что козел-гермафродит действительно существовал, а не превратился в такового уже после смерти.

Вдоль противоположной стены располагались огромные, от пола до потолка, освещенные витрины, где были выставлены самые различные представители живой природы, безмолвные, но запечатленные в весьма живых позах. Каждая витрина посвящалась отдельной стороне света и тем местам, где паша со своими сыновьями некогда охотился. Желтая трава и широкие плоские кроны мощных деревьев оформляли задник той витрины, где находились львица с детенышем, страус, пурпурный бородавочник и маленькая газель, словно прячущаяся в колючих зарослях. Темный лес и нарисованный на холсте водопад близ отверстого входа в пещеру оформляли иную картину. Медведь поднялся на дыбы и насторожил уши. У него за спиной притаился белый заяц с красными глазами и летел фазан. Затем следовала витрина с рекой, в которой текла светло-коричневая вода. На ее берегу толпилось множество зебр, пришедших на водопой, антилоп-куду и ориксов с косыми длинными рогами и чуткими ушами, которыми они, казалось, шевелят, прислушиваясь к царящей вокруг тишине. Затем глазам Дариши предстало новое зрелище: вечер, склоняющийся под ветром бамбуковый лес, зеленый, как само лето. В этих зарослях тигр, освещенный отблесками горящего костра, с оскаленной мордой и застывшим взглядом, направленным сквозь стекло прямо на зрителя.

Мальчиков всегда приводят в восторг подобные картины живого мира, но Дарише после золотого лабиринта, который довел его почти до истерики, молчаливая торжественность и ясная простота трофейной комнаты показались поистине чудом из чудес. Здесь его восприятие достигло невероятной глубины. Отсутствие жизни, одиночество и, наконец, сама Смерть в тысячах форм и обличий были представлены в этой комнате с необычайной точностью и откровенностью. Да, Смерть в этом зале имела размер и цвет, форму и определенное строение покрова. Она, безусловно, была не лишена изящества. Во всех этих разновидностях Смерти было нечто конкретное. Здесь она словно пришла и ушла, стремительно унеслась прочь, оставив после себя некий мираж, видение реального мира, и Дариша догадался, что и в Смерти можно отыскать жизнь.

Впрочем, вряд ли Дариша так уж точно смог разобраться в тех чувствах, которые его там охватили. Мальчик наверняка понял только одно. Долгое время он боялся Смерти как отсутствия жизни, но здесь, даже после физической гибели, бытие все же явно присутствовало. Он догадывался, что это имеет некое отношение к сохранности души, дающей возможность воссоздавать образ того существа, которое ты более всего любил, боялся или уважал. С тех пор Дариша стал часто приходить в Зеркальный зал уже один и подолгу бродил по комнате трофеев, восхищаясь восковыми ноздрями и застывшими, но очень живыми позами животных, их выпуклыми мышцами, венами, отчетливо проступающими на мордах оленей, антилоп и баранов.

Вскоре — задолго до того, как умерла Магдалена, — Дариша поступил учеником к господину Богдану Данкову из мастерской «Данков и Слокич». Это произошло после его случайного знакомства с господином Богданом во дворце, куда старый мастер пришел, чтобы обновить шерсть на чучеле лисицы. Он был вхож в дома самых уважаемых обитателей города, а двенадцатилетний Дариша и вовсе считал его художником высочайшего класса. Клиентами Данкова становились даже герцоги и генералы, которым доводилось жить и охотиться в тех местах, которые описывал в своих письмах из дальних стран отец Дариши. Мальчик все чаще и чаще невольно оказывался возле мастерской Богдана на южной окраине города в те утренние часы, когда слуги этого великого человека тащили в дом очередную партию шкур, черепов и рогов. Разумеется, не все в этом процессе было приятным. Одежда этих людей источала какой-то странный запах, а шкуры мертвых животных порой валялись прямо на земле в высшей степени неопрятной грязной кучей. Однако эти приготовления стоили того, чтобы затем иметь возможность смотреть, как господин Богдан делает наброски будущего чучела и — иногда в течение нескольких недель, — создает деревянный каркас, лепит из гипса и воска очертания мускулов и сухожилия, скрепляющие плоть под кожей, подбирает цвет глаз, тщательно расправляет шкуру и обшивает ею воссозданное «тело». После этого животное вновь представало перед глазами мальчика как живое, с ногами, ушами, хвостом и всем прочим. Затем наступал черед устранения всяких мелких погрешностей, нанесения блеска на нос и смазывания рогов маслом.