включил телевизор. Показывали “Великолепную семерку”. Мы смотрели не мигая.

До тех пор, пока не раздалось негромкое жужжание.

– Вы это слышали? – Я замер. – Парни, вы слышали что-нибудь?

Веки Ноаха затрепетали:

– Что именно?

Актеры в кино нелепо кривили рты. Неужели следят за мной? Меня прошиб холодный пот. Я заставил себя отвернуться.

– Ари, все окей? – Амир щелкнул пальцами, свистнул мне. – Ты бледный.

– Да, выглядишь херово, чувак, – фистулой произнес Оливер. Рядом с ним спал Ноах, положив голову на левое плечо Оливера.

Эван посмотрел на меня, перевел взгляд на экран.

– Его сейчас стошнит.

Похоже, я встал.

– Туалет.

Никто не ответил.

– Где туалет? – повторил я; меня мутило. Вернулся глухой далекий голос из детских мигреней.

– Чувак. Ты сам знаешь, где туалет. – Амир неопределенно махнул рукой и набил рот попкорном. – Ты был здесь миллион раз.

Через жуткую минуту я отыскал туалет и проблевался, не закрыв дверь; у меня кружилась голова. Когда блевать больше было нечем, я ополоснул рот, умылся. Из зеркала на меня смотрели глаза какого-то другого парня.

Когда я вернулся, Оливер предложил пойти куда-нибудь выпить. “Трес амигос”, забегаловка, о которой они вечно твердили. Я показал фальшивое удостоверение личности, сжал в руке пиво, с трудом вынося искаженные цвета и пульсирующие огни. Наша официантка не отходила от Оливера. Отчаянно хотелось спать, перед глазами плыло, вокруг колыхались огни. Оливер ушел рука об руку с официанткой, я был дома, четвертый час утра, я забрался в постель, силясь одолеть тошноту, вокруг плясали жидкие слова. “Глаза не здесь, здесь нету глаз”[222]. Образы Бруклина: три скрипучие ступеньки на крыльце моего дома, визг моего велосипеда, когда я тормозил. Изгиб спины Софии, одна нога под холодным одеялом, вкус ее шеи. Кайла выбегает из кабинета, стоит мне туда войти. Ноах в своем бассейне, вода поднимается. Эван бредет по полю. “Астон мартин” висит в воздухе. Драпри скорби[223]. Родители молча переругиваются взглядами. Письмо с отказом, ступеньки Нижней библиотеки тают в белизне. Я один, я один, я один.

Январь

Тяжел был мой путь и короток.

Роберт Браунинг. “Как он заказывал себе погребение в церкви св. Праксидии, Рим, 15.. год. Епископ при смерти”[224]

Оливер предложил на зимних каникулах провести неделю в Ки-Уэсте. Я колебался, поскольку не мог ни оплатить поездку, ни попросить денег у родителей, но Оливер сам заказал шикарный отель. “Я не останавливаюсь в гостиницах, которые хуже моего дома, – буднично заметил он. – И деньги возвращать мне не надо”.

Я с нетерпением ждал поездку, мне отчаянно хотелось отвлечься от того факта, что, по всей вероятности, вскоре я окажусь в тесном кабинете местного колледжа и буду слушать разглагольствования о том, как и зачем читать; кровь кипела при мысли, что Эван в это время будет шляться по Стэнфорду. Но сперва, конечно, пришлось пережить экзамены, и ни один из них – не считая английского – я не сдал сколь-нибудь прилично. (Биологию даже не дописал, и доктор Флауэрс, собирая наши работы, посмотрела на меня сочувственно, как на раненую собаку.) Целеустремленность, которую вселила в меня София, испарилась. Я не сумел пробраться в Колумбию и получил ответ, которого так боялся; между мною и остальными непреодолимая пропасть, и будущее, куда я мчусь, никак не расцветить. Я стал покуривать чаще, ночью тайком уходил из дома на цыпочках, с кроссовками в руках, затаив дыхание, отпирал входную дверь. Если мне случалось накуриться особенно сильно, я сидел неподвижно и ждал, когда меня охватит печаль, сожаление или чувство вины. Но все чаще не чувствовал ничего определенного, лишь отсутствие мыслей, граничащее с приятным отупением. “Когда оживает призрак”[225].

Когда я объявил, что на неделю поеду в Ки-Уэст, отец ожидаемо ответил недоуменным взглядом:

– И что там, в Ки-Уэсте?

– Это туристическое место, аба.

– Значит, там есть шулы? – спросил он. – Кошерная еда? Кагал?

– Не удивлюсь, – вмешалась мама, явно силясь внушить это самой себе. – Может, и не настоящая община, но что-то должно быть.

– Ага, – соврал я. – Непременно.

Отца это не убедило.

– Ты сказал, что едешь с Ноахом и остальными? Тем парнем с миньяна и…

– Да, аба. С нашей компанией.

Отец вертел в руке стакан воды.

– Беллоу тоже едет?

Я изобразил возмущение.

– А чем он плох? – спросил я и немедленно представил, как бы я себя чувствовал, если бы мой ребенок ехал куда-либо с таким вот Оливером.

Отец пожал плечами, вскинул руки:

– Ничем. Просто он…

– Что – он?

– Он буйный, Арье. И компания… в общем, неспокойная.

Мать сидела молча, поджав губы, смотрела в пол.

– Спокойная компания? – Я выдавил смешок. Меня охватила непривычная злость. – А зачем мне она?

– Я всего лишь хочу сказать – и говорил с самого начала, – что они не такие, как твои старые друзья, – пояснил отец и добавил с мрачным самодовольством: – Халевай![226]

– Они будут вести себя разумно, – проговорила мать, не поднимая взгляда от скатерти. – И повеселятся.

– Повеселятся? – Отец фыркнул.

– Разве тебе никогда в юности этого не хотелось, Яаков? Свободы?

– Никогда не вставай на путь искушения, – процитировал отец по-английски строчку из Гемары. – Даже Довид ха-Мелех[227] не сумел устоять.

Мать поднялась из-за стола; глаза ее остекленели.

– Он поедет. – Все застыли: мать осмелилась перечить отцу. Она тут же потупилась, покрасневший отец вперил в меня смутно-обвиняющий взгляд. Никто не проронил ни слова. Я ушел к себе.

* * *

Отель мне понравился сразу же, едва я увидел бассейны, похожие на лагуны, и номера с видом на океан. Оливер заказал люкс за пять сотен в сутки.

– Подарок от родителей на день рождения, просто заранее. – Он переоделся в белый атласный халат – они висели в шкафу в ванной. – Я признаю только очень широкие кровати.

Весь день мы провели у океана, после ужина выпивали. Набравшись как следует (Оливер уже проблевался и накурился), отправились на Дюваль-стрит – по словам Ноаха, центр ночной жизни Ки-Уэста. Заходили в разные бары, Оливер покупал нам выпить: стаканчики с бледно-голубой текилой, “Ирландской автомобильной бомбой”[228], горящей водкой (на вкус как желчь). Компания студенток Флоридского университета техники и сельского хозяйства, сидевшая в углу ковбойского бара, высмотрела Эвана. Мне в пару определили двадцатилетнюю девицу с волосами цвета воронова крыла, она сообщила мне, что хочет стать ветеринаром и лечить лошадей, и все подталкивала меня, показывая дорогу. Какая-то девица плюхнулась было к Ноаху на колени, но он вскочил и помчался в туалет с тем же проворством, с каким прорывался к кольцу противника.