Она велела мне подниматься. Вряд ли я мог отказаться. На этот раз я спросил, кто она. Женщина рассмеялась:

– Почему ты спрашиваешь мое имя?

Мы вошли в дом. Дурнота закостенела в исступление: голые стены, мягкие ковры, трещины на потолке, мое отражение в зеркалах. Она схватила меня крепче. Белый шум. Наверху длинный коридор. Я прислушался, не раздадутся ли звуки рояля. Ничего. Мне хотелось бы вернуться, сказал я ей. Она молчала.

Она открыла дверь в спальню, на кровати в кружок сидели люди, ровняли полоски на ручном зеркальце.

– О черт. – Склоненный над зеркальцем Ноах удивленно поднял голову, ноздри распухли, виновато выпучил глаза. Рядом с ним Оливер с Эваном. – Где… э-э… где ты был, Дрю?

Эван, в обнимку со знакомой из Флоридского университета, впился взглядом в женщину, приведшую меня за руку.

– Значит, вы двое нашли друг друга. Я так и думал, Иден, что ты такой.

– Я хочу уйти, – повторил я, на этот раз ни к кому не обращаясь. – Я пытаюсь уйти.

Один из мужчин, сидящих на кровати, встал, указал сперва на девицу, потом на Эвана. Я прищурился, любопытно наклонил голову: мужчина говорил по-испански, что-то про деньги, и явно был не в духе. Эван заорал на него. Я вдруг очутился на полу. Мне врезали по губам.

Первым был Ноах, одним движением вскочил с кровати и повалил мужика. Я лежал на полу, разглядывал потолок, что-то теплое сочилось из губы на подбородок, странно, думал я, никак не получается поднять ни руку, ни ногу. Кто-то набросился на Ноаха, Эван ударил нападавшего в челюсть. Слева от меня Ноах боролся с тем, кто меня ударил. Женщина улизнула. Оливер на кровати рассмеялся, швырнул белый порошок кому-то в лицо. Я заметил кровь на костяшках Ноаха, меня рывком подняли на ноги, потащили прочь. Мы слетели с лестницы, снаружи нашли Амира – он пьяно обнимался с женщиной, которой, судя по виду, было лет сорок пять, если не больше, – и набились в стоявшее без дела такси.

* * *

Я ни разу не был в лагере. Летом обычно торчал в нашем крохотном доме. Я никогда никуда не уезжал так надолго, как в Ки-Уэст. Вернувшись, я обнаружил, что молчание в доме стало мучительно-напряженным. Родители почти не разговаривали друг с другом, отец уходил с Гемарой к себе в кабинет, игнорировал мои предложения присоединиться к нему, мать то плакалась Синтии, то висела у меня над душой. Ни о поездке, ни о моей распухшей губе не упоминали. Родители не заметили, что к дому я подошел с непокрытой головой и едва не забыл выудить из чемодана кипу, прежде чем зайти. Я отказывался признавать вину, которую чувствовал из-за того, что вверг родителей во вражду, набивал рот некошерной пищей или путался с ветеринаршей. Самое главное, я не привлекал внимания к безошибочному чувству свободы, которой я достиг, пусть на короткое время, в последние несколько дней, пока был предоставлен себе. Это молчание, по крайней мере, избавило меня от необходимости отвираться за всю неделю.

– Нравственный интуитивизм, – втолковывал рабби Блум в первый день после нашего возвращения, поделив нас на фракции для спонтанных дебатов, – исходит из представления о том, что в сфере этики нам вполне достаточно руководствоваться своими естественными наклонностями. – Рабби Блум решил, что Амир с Ноахом будут высказываться в пользу подчинения более крупным коллективным структурам вроде раввинистической традиции и правительства, а мы с Эваном станем утверждать, что человек сам в состоянии принимать нравственные решения и вмешиваться в это не след. (Оливеру было предложено присоединиться к любой из сторон или предложить третий подход. Он вежливо уклонился от упражнения.)

– То есть вы говорите, – сказал мне Амир, раздраженно теребя бороду, – что не возражаете, если кто-нибудь вроде Эвана Старка станет искать нравственные ориентиры в своей душе?

– Ты исходишь из предпосылки, что у него есть душа, – вмешался Оливер и закинул ногу на ногу. – А не только, к примеру, бесконечная черная пустота.

Меня раздражал агрессивный напор Амира, явно отточенный годами организованных дебатов.

– Должен заметить, что так формулировать мою мысль довольно-таки унизительно…

Эван вскинул руку, прерывая меня:

– Иден, не отвечай. Амир всю жизнь страдает от нравственной слабости, тут уж ничего не попишешь.

Рабби Блум вздохнул.

– В который раз вынужден напомнить, – он отхлебнул кофе, – давайте воздержимся от ad hominem[232].

Амир фыркнул:

– Если я считаю, что некоторых лучше не предоставлять самим себе, при чем тут нравственная слабость?

Рабби Блум потер чисто выбритый подбородок.

– Знаете что, давайте вернемся к тому моменту, после которого мистера Идена прервали, хорошо? Ари, как бы вы ответили?

– Пожалуй, я бы сказал, что мы чувствуем определенные эмоциональные импульсы, когда принимаем решения, и что этим импульсам следует доверять, поскольку они так же важны, как логика, рассудок и прочее. По сути, мы могли бы доверять интуиции.

– То есть, по вашему мнению, – произнес рабби Блум, – дела обстоят так, как сформулировал Юм? Нравственно то, что дает нам “приятное ощущение одобрения”, а все, что наоборот, безнравственно?

– Во многом – да. (Мне крайне польстила похвала покойного Юма.) Если уж на то пошло, сдается мне, нам следует ощущать, что правильно, что нет.

Эван кивнул со смутной улыбкой, взглянул на рабби Блума и что-то записал в тетради. Рабби Блум на него не смотрел.

– Вам не кажется, что это ненадежно? – спросил Ноах. – Ведь то, что мне кажется правильным, вам может показаться неправильным.

Оливер преувеличенно вежливо помахал рабби Блуму:

– Можно я скажу?

– Пожалуйста, мистер Беллоу. Просветите нас.

– Может, меня не все считают… как бы это сказать… очень уж нравственным человеком, – начал Оливер, – но ведь существуют объективные вещи. Назовите меня старомодным, но хладнокровное убийство есть хладнокровное убийство, так? И это неправильно, как ни крути. Мне безразлично, где вы, сколько книг прочитали, это грех – и все тут.

Мне отчего-то вспомнилось, как Мордехай утверждал, что нельзя не спасти утопающего.

Рабби Блум обвел взглядом сидящих за столом, дожидаясь, что кто-нибудь клюнет. И я, помявшись, произнес негромко:

– Нет.

– Что – нет? – уточнил Амир.

– Я не согласен.

Оливер изумленно присвистнул.

– Уж не знаю, Иден, какой Торе учат в Бруклине, но, по-твоему, убийство – не грех?

– Разумеется, грех, – ответил я. – Я знаю, что это грех, я чувствую, что это грех. Но вряд ли ты сумеешь это доказать. В смысле, объективно.

Краем глаза я заметил, что сидящий слева от меня Эван одобрительно кивнул. Я не знал, гордиться мне или стыдиться.

– Даже я признаю́, что он прав, – сказал Эван, – потому что объективной универсальной