— Не знаю, — мне так легко, так свободно от того, как он раскрывает меня, слой за слоем. Как будто называя вслух то, чего я не знала или не хотела знать, происходит приятие этого. И, оказывается, я не какая-то неправильная, или плохая. А как все — со своими достоинствами и недостатками.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— И вместе с этим — ты такая поехавшая, Женьк. Такую дурь можешь творить… Любой самый отбитый чувак позавидует.

Он снова прав. И мне не стыдно. Мне просто хорошо, от того, что я — это я. Я существую — такая, какая есть.

— А ещё ты охуенная, Женька… Реально охуенная. Вот прям без шуток. Меня накрывает от тебя не по-детски, серьезно говорю — и сейчас тоже. Такая вся белая правильная девочка, как статуэтка из гипса. И тебя можно выкрасить в любой цвет, понимаешь? В любой.

Каждое его слово, произнесенное с неожиданным волнением, падает мне на обнаженную кожу и на такие же оголенные нервы. Я прикрываю глаза, чувствуя себя так остро, так ярко в этом моменте, что не сразу понимаю, что делаю параллельно.

Пальцами прикасаюсь к шее, чтобы освободиться, снять с себя невидимую петлю, которая раньше не давала глубоко вдохнуть. Потом спускаюсь к груди, отдающей ноющей болью, сжимаю ее, чтобы усилить это странное, мучительное, тягучее как патока ощущение, после чего резко сдёргиваю резинку с волос и они падают на плечи, щекоча спину так реально, так по-земному.

— Скажи что-нибудь ещё обо мне.

— Хочешь еще? — слышу, что он тоже увлекся, как и я — по слегка охрипшему голосу, по отрывистым фразам.

— Да. Очень.

Как мы только умудрились дойти до такого? Только что мы легко болтали и смеялись над всем на свете — а теперь никого больше нет. Только он, я и связь между нами. Телефонная или другая, не важно.

— Слушай тогда ещё. Главное, знаешь, что? Ты охереть какая сексуальная. Ты ходишь, выделываешься, орешь там на меня — и это все про секс. Я, блядь, не могу — как можно так фонить, и при этом…

— Что?

— Закрывать это в себе.

— Я не закрываю, Ром. Я… мне просто казалось, что во мне этого нет. Ничего такого, о чем ты говоришь. Я только сегодня думала, может, я фригидная и морочу тебе голо…

Мне не удаётся закончить — его громкий и откровенно злой хохот бьет мне по ушам, на секунду разрывая тот транс, в который он меня вогнал — легко и непринуждённо, как хороший гипнолог своего подопытного.

— Пизде-ец! Что? Ты — фригидная? А ну повтори!

— Я… ну да… Я думала, может, со мной что-то не так, потому что… я спокойно могу жить без секса, а тебя динамлю потом…му что… это не моё, — сбиваясь на каждом слове, я смотрю в своё отражение с расширенными во всю радужку зрачками, с пунцовыми пятнами на щеках, с искусанными от волнения губами, которое не просто говорит, а кричит мне, что все это неправда.

Ромка был прав — от себя не уйдёшь, не отвернешься.

— Нет, я в ахере от тебя, Женьк… У меня крыша едет от того, что ты несёшь. Ты почему раньше этого не говорила? И сейчас… Бля-я, была б ты рядом, я бы тебе показал, какая ты фригидная, — кажется, я даже слышу как скрипнули его зубы, и это только добавляет какого-то яростного драйва в происходящее — слушая, как он чихвостит меня на чем свет стоит, я трясусь от макушки до пяток от такого острого возбуждения, которого никогда ещё не испытывала.

Мне даже приходится прижать трубку плечом к уху, чтобы одной рукой опереться о створку шкафа, а где гуляет моя вторая рука, я уже не понимаю, практически утопая вместе с остатками здравого смысла в его словах.

— Слушай сюда. Ты достала меня, Женька. Без шуток — достала! Я приеду завтра — и тебе хана, отвечаю. Я затащу тебя к себе и буду трахать, пока не охрипнешь, пока глаза внутрь черепа не закатятся, пока вся эта ерунда из тебя не высыпется нахрен… чтоб ты ни говорить, ни думать не могла! Дура! Какая ж ты… дура! Фригидная она! Что делаешь сейчас?

Он все прекрасно понимает, он слышит это по моему дыханию, которое явно забивает ему динамик — моё волнение слишком сильное, чтобы его сдерживать, да я уже и не пытаюсь. Он, конечно же, обо всем догадается.

Он уже обо всем догадался.

— Жень? — не дождавшись ответа на свой вопрос, он говорит снова аккуратно и тихо. — Опять шифруешься… Ладно, по фиг. Давай тогда так — что бы ты ни делала, представь, что это я.

Ох, ну зачем? Зачем он это сказал?

Закрываю глаза, представляя что это его ладонь с мелкими царапинками и порезами, с тонкими белыми следами от затянувшихся шрамов, с кожаными ремешками вокруг смуглых запястий — это она, там, между моих бёдер — и не могу сдержать стон, сползая на пол, сжимая подрагивающие от напряжения колени, совсем как недавно, когда я была в его комнате одна.

Только тогда я не знала, что делать, как сбросить это напряжение — а сейчас ведь… это не я. Это он делает со мной и прикасается там, где я никогда не трогала себя даже наедине. Только иногда, тайком и быстро, тут же отдёргивая — ведь это неприлично и неправильно, и вообще, нам всю школу талдычили, что это грозит психушкой и вызывает зависимость. И пусть давно доказано, что это враки и медицинские байки, все равно… Не стоило рисковать.

А сейчас мне плевать, потому что он срывает с меня последнюю стыдливость и топит в каком-то безрассудном опьянении и кайфе, который подкатывает к горлу, заставляя хватать воздух широко открытым ртом, помня об одном — мои руки — это его руки. Главное только держать этот чертов телефон, этот мостик между нами — пару раз я чуть не выронила его.

— Охеренно, — его дыхание такое же сбитое, как и к моё. Теперь заброшенный им крючок тянет нас обоих. — Женька, что ты творишь… Ты просто… долбанутая… самая безбашенная… Охеренная!

В глазах у меня темнеет и я наклоняюсь вперёд, прислоняясь к дверце шкафа — пол подо мной как будто качается, и удерживать равновесие становится все труднее.

— Скажи мне, что ты рядом. Что ты здесь.

— Я здесь, Женьк. Я это чувствую… Тебя.

— И я тебя.

Он здесь и в то же время его здесь нет, есть только его голос и дыхание — тяжелое и жаркое, стекающее плавленным воском по моим вискам, по разгоряченной коже. Воздух вокруг слишком плотный, слишком осязаемый, он как будто впитывает все то, что между нами происходит.