Сорокин, видимо, замечает это, потому что, мягко отстранив Яну, подходит ко мне, чуть прихрамывая.

– Поможешь? ― протягивают мне бинт. Благодарно киваю, но внутри трясучка не проходит. ― Всё хорошо?

– Нет.

– Слишком трешово?

– И это тоже, ― признаюсь, не очень умело наматывая эластичную ткань на его кисть. ― Но не в том дело.

– А в чём?

В том, что он не понимает, насколько это неприятно: видеть, когда до него дотрагивается другая. Неважно, под каким поводом. Важно, что у неё по определению больше привилегий, чем у меня. И я… ничего не могу с этим сделать.

– Помнишь, я говорила, что не согласна быть на втором месте?

– Помню.

– Не забывай об этом, пожалуйста.

Витя не отвечает. Просто наблюдает за мной. Внимательно и беззвучно.

– Ну чё, записывать тебя во второй тур? ― подходит к нам деловитый Костя, тыкаясь в планшете и даже не понимая, насколько он не вовремя.

Второй?!

Прикажете мне снова проходить через это?!

– Алис, ― тихо зовёт меня Сорокин, потому что я не поднимаю головы, на нервяке дожидаясь ответа. ― Тебе пора домой.

Не такого.

– Ты издеваешься? ― сердито вскидываю на него глаза. ― Мы вроде вот только что…

– Нет, Алис, ― смотря куда-то "за меня", мягко перебивает он, меняясь в лице. ― Тебе действительно лучше поехать домой.

Вопросительно оборачиваюсь, не понимая, что так зацепило его внимание и… коленки наливаются слабостью, вынуждая осесть.

Папа?!

_________

[1] Хлеба и зрелищ (лат.)

Глава восемнадцатая. Я тебя не люблю

POV СОРОКА

– Папа! Что ты здесь делаешь?

Алиска ловит лютую панику. Да и не она одна. Меня присутствие её бати в подобном заведении тоже не сильно радует. И вопрос на языке вертится схожий. Правда в немного другой формулировке: какого, нахрен, хера?

Естественно, объясняться, вдаваясь в подробности, ни с дочерью, ни тем более со мной не собираются. Там по одному только взгляду видно, что дело дрянь.

– На выход, ― коротко кивают на лестницу, ведущую с подвала на первый этаж.

Адресовано это, конечно, не мне, но с плохим предчувствием я всё равно иду следом за Чижовой, покидая жужжащий улей. После гула, насиловавшего барабанные перепонки, тишина пустынной улицы спального района, освещенного холодным фонарным бликом, едва ли не оглушает.

В нескольких шагах от технического выхода, аккурат на углу безлюдного пустыря хозяина дожидается чёрный мерс с не выключенными фарами и скучающим за рулём водителем.

Григорий Васильевич красноречиво распахивает перед дочерью заднюю тонированную дверцу.

– Садись.

Не требует, но и не просит. Скажем так, вежливо констатирует данность, всем видом давая понять, что торговаться не намерен.

Малая растеряна. Нерешительно смотрит в нутро светлого кожаного салона, переводит взгляд на отца и отрицательно качает головой.

– Я останусь.

Ответ неверный. Батя недоволен.

– Не останешься. Ты едешь домой. Там поговорим.

Попахивает большим скандалом.

– Слушайте, ― открываю было рот, но меня затыкают пренебрежительно вскинутой дланью.

– Тебя никто не спрашивает. Это семейный разговор. Алиса, сядь в машину.

– Нет.

– Алиса. Сядь. В. Машину.

– Нет.

Чижову разрывает на части. Ей и меня не хочется оставлять, чтобы это не смотрелось… не знаю, предательством, видимо, но при этом и папане перечить она не привыкла.

Приходится помочь определиться.

– Иди, ― подталкиваю её в спину.

– Нет. Я останусь с тобой.

– Бл. Да что ж ты такая упрямая? Иди, тебе говорят! Иначе я тебя самолично затолкаю в тачку.

– Вить…

– Езжай домой. Всё нормально.

– А ты?

– И я тоже поеду. Обещаю, ― последнее выделяю нажимом, видя, что мне не особо верят. ― Давай, давай. Так правильно.

– Я позвоню, ― наконец, сдаются, протягивая мне мою мелочевку, что я давал на передержку: трубу, пачку сигарет, ключи. Последней вкладывают ладонь прохладную цепочку, мягко сжимая мои пальцы. Тактильное прощание вместо поцелуя. Которому вряд ли бы обрадовались.

– Не ругайте её, ― окликаю Григория Васильевича, наблюдая как с излишне громким хлопком тот захлопывает за ней глянцевую дверцу. ― Она не виновата. Если хотите сорваться, вымещайте агрессию на мне.

Замешкавшись, ко мне оборачиваются и медленной поступью подходят ближе, разглядывая с… брезгливостью? Что-то похожее. Точно клопа на подушке. Спасибо, нос не зажимают. Представляю, как от меня разит потом и кровью.

– Я разочарован в тебе, Виктор.

А, да. Вот. Не брезгливость. Разочарование.

– Это не новость.

Не сосчитать, сколько раз я слышал нечто похожее от собственных предков. Иногда намного хлеще: порой заслуженно, не спорю, но чаще это были оскорбления ради оскорблений. Выплюнутые с горяча за то, что я не дал денег на опохмел. Или сам не сгонял им за бутылкой. Или за то, что не сдох в младенчестве. По разному бывало.

Накормившись унижениями под завязку за восемнадцать лет, признаться, был уверен, что нарастил такую шкуру, которую уже ничто не пробьёт, но сейчас мне… чё-то как-то стыдно.

– Именно. А ты и не пытаешься ничего делать, чтобы изменить к себе отношение. Я принял выбор дочери, хоть он меня и не устраивает, но это! ― тычут пальцем в охранника на входе, от скуки подслушивающего нас. ― Во что ты пытаешься её впутать? Своё будущее гробишь и её решил растоптать? ― оба оборачиваемся на скрип давно несмазанных петель, замечая вышедшую Яну. Молча закуривающую и протягивающую мне толстовку. Типа, оденься, замёрзнешь. З-забота. ― Оставь Алису, ― скальпельной интонацией Васильевича можно колоть лёд. ― Найди себе кого-нибудь своего уровня и дай моей дочери прожить ту жизнь, которую она заслужила, ― бросают мне напоследок как оплеуху и, усевшись в мерс, машина срывается с места, оглушая ближайшую округу рёвом. Глушителем бы что ль обзавелись.

– Он прав, ― замечает Яна, когда свет задних фар, напоследок выхватив из полумрака перекосившийся металлический забор, полностью теряется за поворотом. ― Вспомни, я говорила тебе о том же самом.

– Заткнись, ― огрызаюсь, стискивая крестик всё ещё зажатый в кулаке.

– Сорокин, очнись! Сними свои розовые очки и увидь, наконец, тоже, что видят другие.

– Думаешь, я такой тупица? Думаешь, сам не понимаю?

– Так если понимаешь, какого дьявола? Чего вцепился в неё так, будто других девиц не осталось?

– Потому что люблю её, понимаешь? Люблю! ― вырывается в сердцах.

Надо же. Вот сказал и сразу полегчало. Несложные, но непривычные слова, конечно, царапают слух, однако на вкус оказываются… приятными.

Люблю.

Бл. В натуре ж люблю. Во попал.

– Пфф, было б за что, ― фыркают с таким пренебрежением, что охота дать Янке подзатыльник. Я не каждый день разбрасываюсь подобными признаниями. Могла бы и поддержать. Независимо от того, нравится ей малая или нет.

– Что,