Глухой удар в груди.

Катрин почувствовала, как сжалась моя рука. Она перестает улыбаться.

Я пристально разглядываю дом и обхожу его вокруг. Крыльцо, терраса, сад и безжизненный в это время года бассейн. Все жалюзи закрыты.

Я отпускаю руку Катрин и спускаюсь по ступенькам вниз. В моей памяти проносятся самые разные картины. И, как мне кажется, смех. Далекий. Детские возгласы.

Иду дальше, и вот я уже у конца понтона, где мирно покачивалась яхта из красного дерева.

Я даже не знаю, о чем думаю. Я смотрю на безлюдный, но не забытый пляж Пампелон.

Второй глухой удар в груди.

Я сажусь и медленно погружаю ноги в теплую воду. Катрин молча стоит позади. Я уверен, что она даже не задается вопросом, почему я не снял туфли.

Постепенно темнеющее небо приобретает цвет индиго.

Новые картины. Более четкие. Протянутая рука отца, чтобы поднять меня на борт лодки. К горлу подкатывает ком.

И вот я слышу свой детский голос, который шепчет:

– Папа.

Трудно представить себе, как мне удалось организовать, все предусмотреть, детально расписать сценарий того, что случилось в тот день, почти в тот же час, быть может чуть раньше, в том величественном и холодном здании на берегу Женевского озера в его швейцарской части слева, когда, покидая Женеву, вы проезжаете мимо парка О-Вив и продолжаете движение в сторону Эвиана.

В тот день газеты привезли на пикапе, который я специально арендовал по этому случаю.

Альфред Морф принимает доставку.

В сопровождении водителя-курьера он размеренным, механическим шагом быстро пересекает аллею перед домом.

Здесь были газеты со всего мира, из всех мест, где проходил танец Симбалли.

И это последний, заключительный такт танца, громогласный и сверкающий.

Поскольку все эти издания находятся здесь не просто для того, чтобы представить свою обложку или первую полосу.

Альфред Морф берет их одну за другой, скрупулезно следуя моим указаниям с того дня, как я купил его услуги. Альфред Морф – это тот, кто четыре года назад с бесстрастностью исполнителя посадил меня в самолет, летевший в Момбасу. Он поочередно раскладывает газеты, показывает их название, объявляет о географическом происхождении, разворачивает их в нужном месте, выравнивает на огромном дубовом столе, где Мартин Ял обедает один.

Я представляю себе лицо Мартина Яла в ту минуту, я представляю его не просто с радостью, а с наслаждением и сладострастностью. Оно поначалу обязательно должно выразить холодное удивление, а затем, через секунды, гнев, почти безумную ярость.

Доставленные со всего мира, представляя весь мир, которому они нагло провозглашают и кричат новости, все эти газеты содержат совершенно одинаковую страницу: она белая, за исключением фотографии, напечатанной посредине, которая по размеру не превышает кисть руки и на которой запечатлены мы с Катрин в момент нашей свадьбы.

И в качестве подписи под ней всего два слова: