Я протерла запотевшее ветровое стекло тыльной стороной рукава.

– Кто такие рекламщики? – робко спросила Оливия, заметив мое раздражение.

Я начала объяснять, но телефон снова начал играть свою примитивную мелодию, словно дверь беспрестанно распахивалась и захлопывалась от ветра.

– Это мой папа? – спросила она.

Сжатые в кулак руки лежали у Оливии на коленях.

– Нет, детка.

Мои глаза оставались на дороге, но рука зависла над телефоном.

– Могу я на него ответить? – спросила она.

– Конечно, – рассеянно ответила я.

Кончик ее пальца скользнул по экрану.

Обеими руками она взяла телефон, прижала его к щеке и замерла.

Прошло несколько секунд.

– Хорошо, – сказала она, передавая мне телефон.

Я поднесла его к уху.

– Эмили, – послышался голос. – Это я.

Шок. Звук исчезает. Нейроны замедляются, выстраивая защитный механизм.

На мгновение время исчезло – не существовало никакого разделения между прошлым и будущим.

Во всяком случае, разумного.

Мне снова было десять. Волосы у меня на затылке встали дыбом за мгновение до стука в дверь. Все утро в доме стояла такая тишина, что было слышно эхо от тиканья часов в коридоре. Моя мать, уже настолько раздраженная, что даже заплакала, когда стакан выскользнул из ее рук и разбился, помчалась через холл, приглаживая волосы. Она уже знала, я уверена.

Потому что я тоже знала.

Тишина была языком – затишье было многозначительным, тело испускало дух.

Двое мужчин, скрестив руки на груди, щурились от солнца. У одного хватило смелости прямо посмотреть на маму. Ни один из них не осмелился взглянуть на десятилетнюю девочку, стоящую позади нее.

– Да, – ответила мама на их вопрос. – Это дом доктора Сидни Файерстоуна.

Мужчины вошли внутрь, тот, что повыше, опустил глаза. Он объяснил, что медицинская миссия – это огромный риск. Вирус, сказал он, названный H1-N24, был смертельным и заразным и имел самый короткий инкубационный период из всех известных.

Моя мать уронила кухонное полотенце, которое отжимала.

Оно упало так тяжело, что, клянусь, еще в течение многих лет я могла видеть отметину, где оно приземлилось – скрученный, призрачный символ, вдавленный в твердую древесину, означающий быстроту перемен.

Жизнь до, жизнь после.

Оно отметило легкость, с которой люди могут исчезнуть. Но, как оказалось, иногда случалось и обратное.

Я закашлялась, не находя слов.

– Кто…

– Эмили, это Паоло. Это я. Ты должна выслушать. Ты сейчас в опасности.

Я сразу поняла, что какая-то часть меня все это время отказывалась принимать факт его смерти. Они так и не нашли его. Были похороны, но он не умирал.

Есть восприятие, есть мысль, за мыслями таятся чувства. Но за чувствами, глубже всего, находится интуиция.

И я никогда не должна была игнорировать свою интуицию.

Сейчас я была в реальности, где его слова продолжали быть частью этого мира. Невозможность его голоса сузила область моего восприятия. Справа и слева от меня все потемнело.

– Я знаю, это шок. Извини. Мне пришлось… Меня втянули в это дело, далеко за его рамки… Я хотел связаться с тобой другим способом, но сейчас ты должна меня выслушать.

Стадии горя начали двигаться вспять в моей груди. Гнев, ярость прорвались наружу. Потом недоверие.

– Кто это? – потребовала я ответа.

– Это я, – прошептал он. – Эмили, ты не в безопасности.

Нет никакой безопасности, подумала я. Безопасность – это фальшивая идея. Последние шесть недель начали проматываться в моей голове, как фильм.

Призрак, называвший себя Паоло, продолжал:

– Я читал о Сэнди, Эмили. В новостях сказали, что ее нашел местный психолог. Я знал, это означает, что ты тоже втянута. Пожалуйста. Я хочу, чтобы ты пошла со мной. По крайней мере, сейчас.

– С тобой?

Как будто я собиралась куда-то с ним пойти. Оливия уставилась на меня. Каким-то образом мне еще удавалось вести машину.

Мои мысли кружились вокруг одного, самого важного слова, как нити вокруг веретена.

– Зачем? – пробормотала я.

В его вздохе я услышала смирение. Он понимал, что нужно дать мне хоть какое-то объяснение, прежде чем он успеет сказать что-нибудь еще, что могло иметь значение.

– Меня затянуло слишком глубоко. Сильвер не позволил мне остановиться, сказал, что мы должны идти дальше.

Слева от нас начиналась грунтовая дорога к домику. Когда я с грохотом переехала ржавый почтовый ящик, колеса завязли в рыхлой грязи. Сумеречные тени паутиной переплелись над упавшими ветками и сосновыми иголками. Мы продирались к домику. В конце дороги с одной стороны виднелось крыльцо, с другой – озеро. Грузовик резко затормозил. Я выключила двигатель. Сельская тишина окружила нас своей гармонией нежных призывов и ответов. Мое сердце колотилось.

Оливия посмотрела на озеро, потом на меня.

– Можно мне посмотреть на воду? – спросила она.

Я молча кивнула.

– Держись подальше от края, ладно? Очень крутой берег.

Ее глаза улыбались точно так же, как у Кола. Она рысью побежала по свежей траве, рассекая податливый бледно-зеленый поток.

Уже темнело – небо тускнело с каждой минутой.

– Ты здесь?

– Да.

Как мне продолжать с ним говорить? Я и понятия не имела.

– Эмили, где ты сейчас? – спросил он.

– Домик, – призналась я безо всякой причины. Мое чувство реальности возвращалось ко мне волнообразно.

Сюрреалистическое объяснение Паоло продолжалось:

– Мы были близки. Он начал тестировать вакцину H1-N24 на людях. Он хотел, чтобы я записал процесс, но все пошло не так. Мужчина умер. Вакцина не дала ему никакой защиты, когда ему был введен вирус. Сильверу пришлось устроить пожар, чтобы остановить возможность заражения.

За недели отсутствия акцент его стал заметнее – парадокс. Как будто в одиночестве он вернулся к истинной версии самого себя.

Он говорил как один из моих пациентов-подростков – я уже слышала эту смесь смущения, облегчения и гордости за признание в преступлении.

– После этого я убежал. Это была первая неделя октября.

Фото.

– Ты был там, – пробормотала я.

Я вспомнила наши выходные, последовавшие сразу за этим, – тени листьев, летящие над нами в его джипе, его безразличие к сообщениям. Его полуулыбку.