Меня удивило и позабавило, что этот апокалиптический мизантроп неожиданно весело и беззаботно пожелал сфотографироваться со мной. Однажды летом в Нижнем, когда ковровская делегация — Табацкова, Скрипка, Голубович и я — немыслимым образом на пару часов пересеклись на базе у Елькина. Где-то должен быть этот снимок, где мы со Скрипкой сидим рядышком, бодрые, как пионеры-переростки.

Правда, у меня есть некоторые сомнения по поводу того, все ли нормально на той фотографии у меня с лицом. Потому что я не знала, что мне с собой сделать, чтобы совершенно диким образом не расхохотаться. Просто, когда на нас нацелили фотоаппарат, я вдруг представила, как мы смотримся рядом.

Господи, да это же «Восстание живых мертвецов»! Это две жизнерадостные мумии, оглушительно гремя костями удравшие из склепа! «Мы лежим с тобой в стареньком гробике, ты костями прижалась ко мне, череп твой, аккуратно обглоданный, улыбается ласково мне…»

А что меня чуть не добило окончательно — это ракурс того снимка. Первое, что на нем должно бросаться в глаза, — четыре мосластые коленки «собачья радость» на переднем плане!..

Не пытайтесь подумать, что все вот это — просто лихой бесшабашный треп. Это я не вам заговариваю зубы. Это я самой себе заговариваю зубы… А еще — тяжелую голову, облепившие позвоночник внутренности, пересохшее нёбо, превратившийся в наждак язык…

У меня из головы не идет этот сюжет из теленовостей. Тогда, вечером 2 сентября 2004 года, в конце второго дня трагедии в Беслане, когда детей в школе взяли в заложники. То выступление доктора Леонида Рошаля — человека с усталым, тяжелым лицом, в белом халате, с совершенно нелепым сейчас стетоскопом на шее, скрестившего руки на груди с видом неумолимого полководца. Когда он говорил со сцены Дворца культуры многим сотням безмолвно смотрящих на него людей с невыносимо одинаковыми мертвыми лицами:

— Вас всех волнует, какова угроза жизни и здоровью заложников. Так вот я вам говорю: угрозы здоровью нет. Сколько времени дети в школе смогут обходиться без воды? Я утверждаю, что в запасе у нас есть еще восемь-девять дней…

Как-то примерно так звучали его слова… Но цифры я запомнила точно. Нереальные цифры. Хорошо, их тогда не довелось проверить…

И я поняла: мне просто стыдно перед этими детьми. Мне надо пройти через то же самое… На это толкала еще и такая мысль: я устала болеть, это похоже на замкнутый круг. А вдруг такая встряска поможет вырваться из этого круга? Вдруг начнутся «необратимые изменения» — и я оживу?

А еще — у меня есть коротенькая стильная юбка 36-го размера, и мне очень хочется ее носить…

В эксперимент я вступила подготовленной, избавив организм от ненужных иллюзий, что он вообще когда-нибудь что-нибудь ел. Да он, правда, и без того таких иллюзий никогда и не питал… Моя задача — следующий шаг: ограничить потребление жидкости, забыть про свой неизменный кофе…

Кто-то скажет: вот стерва, чего только не придумает ради красного словца. А я скажу: да, именно так, буквально. Когда в начале 2001 года в Москве нам вручали «Золотые гонги» (Анне Политковской тогда дали такой же), ко мне сунулась старая карга с диктофоном: а как тебе удалось так написать? А я возьми и ляпни честно: мол, постом и молитвой…

Боже мой, как она оскорбилась!

Я еще умудрилась, не отдавая себе отчета, что несу несусветную ересь, наболтать что-то по поводу того, что стараюсь писать так, чтоб на душе у людей хоть чуть-чуть потеплело. На что последовал уже совершенно разъяренный вопрос: а откуда у тебя душа?!

Я уставилась на нее ошарашенно. Тетка, не поверишь. Бог дал…

А ты свою — что, уже давно продала?..

И я ведь действительно в жизни ни строчки не смогла сочинить на хоть сколько-нибудь сытый желудок. Мысли, слова сразу отступали куда-то в темноту, отказываясь хоть как-нибудь сцепляться друг с другом. Полнейший тупой ступор. Зато у меня был свой секрет успеха. Было чувство, что я в принципе не трачу деньги на еду…

Теперь редактор, увидев, что я потащила в рот кусок, вправе негодовать: мол, я, контра, умышленно вывожу из строя пишущую машинку под названием «Рысь»…

Никогда не забуду, как впервые в жизни посмотрела фильм ужасов «Восстание живых мертвецов». Меня очень порадовало, как врач там осматривал человека, вдохнувшего какую-то отравляющую гадость.

— Пульса нет… давления нет… температуры нет… Покажите язык?.. ВЫ — ТРУП!!!

…Я вспоминаю это сейчас, когда до дома остается сотня непреодолимых метров. (На третий день сухого голода я для пущего эффекта еще и сходила в баню.) Пульса и давления у меня уже точно нет. Кофе, я сейчас сдохну без кофе… Все так просто… Мне просто нужен кофе…

Я ощущаю это так ясно, что темнеет в глазах. «Бензин закончился… — подумал Штирлиц…» Темнота норовит опуститься как занавес, какой-то тошнотворной тяжестью наваливается на виски, сжимает лоб, вытесняя из глаз остатки дневного света…

Так, нет, в обморок не падать. Хотя я вряд ли уже могу просто приказать себе чувствовать себя как-то иначе. Этот звон в ушах, эти ватные, подгибающиеся ноги… Именно ноги, не колени, как принято говорить. О коленях речи уже не идет. Тоскливая разливающаяся слабость ломит уже щиколотки и даже ступни. Слабость — да, действительно разливается и делает это как-то странно. Это — выматывающее, почти ломающее чувство. Она расползается какими-то внутренними мурашками, ознобом, разбегается не ровным потоком, а как будто мелкими шариками, как у ртути. Голова при этом наливается свинцом. Это уже таким пунктиром во мне циркулирует кровь…

Эта мучительная дрожь — она просто унизительна. Это — слабость. И ты не можешь сделать ничего, до ног сигналы мозга уже вообще не доходят. И сам ты тоже никуда никогда не дойдешь на этих отказывающих ногах.

О господи… как противно. Как отвратительно превратиться в ничто, сердце заходится в груди, когда я наконец взбираюсь на свой четвертый этаж. Все, войти, лечь и забыться. Лучше бы совсем уснуть, а так мысли продолжают конвульсивно биться в мозгу, причиняя боль, будоража и поднимая со дна изматывающую дурноту…

Какие-то сумбурные мысли, слова лезут, сыплются уже непонятно откуда, фразы, которые я не могу разобрать…

…в силе и славе Твоей…

…я уже давно где-то не здесь, меня уносит в темноту, я рушусь, рушусь куда-то, но я никогда еще не ощущала себя так внятно, я сливаюсь в одну точку, и я — наконец-то это действительно я, ничего лишнего, я — точка, и я хочу скользить туда, дальше, я уже… я уже почти различаю, что-то брезжит там, впереди, еще немного — и я пойму, я уже почти слышу, вот… оно… вот…

…Отче… Отче наш… иже…

Патологоанатом приоткроет дверь, шаря глазами по углам. — Кыс, кыс… Где ты? Там еще кого-то везут, пойдем, я тебя покормлю…