и пришлось ему тащиться домой пехом. А перед ним по точно тому же месту проехал ты — и ничего. Тогда мне было непонятно, но теперь совершенно ясно — гвоздик-то тобою был подброшен. Зачем ты это сделал — загадка. Может быть, и для тебя самого. Но совесть в тебе пробудилась, ин это уже хотя и запоздалое, но искупленне».

В прихожей зазвенел звонок, рука у Евлампьева дернулась, и хвостик у «е» вышел как какой-нибудь росчерк в конце подписи. Евлампьев вскочил и бросился к дверн.

— Извини, ключи забыла, — сказала Маша. — Письмо пишешь? — увидела она ручку у него в руках.

— Ага. — Он потянулся, чтобы принять у нее сумку.

— Да-а, — отвела она сумку назад, — не тяжело, ничего не купила особенно. Лимонами вот отоварилась. — В голосе у нее было счастливое довольство.— За икрой, сказали, завтра приходить. Мяса у них, — мотнула она сумкой, хвастаясь, и в голосе у нее звучало все то же довольство, — два килограмма взяла.

— Одна-ако! — восхищенно протянул Евлампьев.

— Иди, ладно, иди, дописывай, — подергала Маша его за рукав. — Иди.

Она пошла на кухню, а Евлампьев вернулся в комнату н закрыл в нее дверь, чтобы Маша с кухни не мешала ему.

Собственно, письмо было написано, оставалось только попросить Черногрязова, если у него есть возможность, достать мумиё. А вдруг…

«А теперь, Михаил, у меня к тебе большая-большая просьба», написал он. Изложил, в чем она заключается, объяснил, что такое мумиё, попрощался, попросил кланяться жене и всем домашним, передал привет от Маши, подписался, подумал — и поставил еще рядом с подписью дату, сегодняшнее число. Вроде как обозначил: а закончил вот на следующий день.

Теперь оставалось письмо Хваткову.

Хваткову он написал кратко и деловито: обращаюсь к тебе по такому-то делу, так-то вот и так-то, есть возможность — помоги. Надо было, конечно же, разжижить собственно просьбу каким-то не относящимся к делу разговором, болтовней просто, но ничего больше Евлампьеву не писалось. Не равная была дружба — младшего и старшего: Хватков со своей жизнью раскрывался перед ним, распахивался, а он — нет, такие уж установились отношения. Обычные, в общем, отношения младшего и старшего… Что тут напишешь не относящееся к делу… о погоде, что ли? Лучше уж вообще ни о чем не писать.

Слышно было, как на кухне хлопнула дверца холодильника. Маша вышла в коридор, сняла с телефона трубку и стала набирать номер. «Аллё-оу! — произнесла она, мажорно поднимая, по своему обыкновению, голос на последнем слоге. — Рита, это ты? Ой, я тебя не узнала…»

Рита… Кто же это?.. А, это Трофимченко Маргарита Ивановна, подруга ее по работе…

Евлампьев перечитывал написанные письма и прислушивался к Машиному разговору в коридоре. Сейчас Маша говорила о мумиё. И по тому, что она говорила, ясно было — Маргарита Ивановна о мумиё даже не слышала.

Евлампьев дочитал письма, сходил к тумбочке, на которой стоял телевизор, достал из нее конверты, вложил в них, согнув вчетверо, исписанные листы и надписал адреса. Заклеивать конверты он пока не стал. А вдруг у Маши что.

Жена разговаривала теперь с Ниной Петровной, соседкой по лестничной клетке в старом доме, где у них была двухкомнатная квартира. В том доме, хотя и прожили-то в нем немного, меньше, чем прожили уже в нынешнем, знали еще почти всех жильцов…

— Жалко, Нина Петровна, жалко…говорила в корнлоре Маша.Ну что вы, что вы! Нет так ведь нет… До свидания, Нина Петровна, до свидания.

Она положила трубку и мгновение спустя снова сняла, чтобы звонить кому-то другому, а Евлампьев взял со стола конверт, провел по полоске клея языком, закленл и заклеил другой. Он положил нх один на один, необъяснимо для себя прихлопнул зачем-то рукой и встал. С какой стати у Нины Петровны или Маргариты Ивановны объявится мумиё? Слишком это было бы фантастично — найти так близко…

И как начался день звонком, так и закончился.

Они вышли с Машей перед сном прогуляться, вышли на полчасика, а проходили целых полтора, до сумерек, и, когда подошли к квартире, услышали за дверью звонок.

Евлампьев быстро повернул ключ в замке и, оставив его вытаскивать Маше, бросился к телефону.

— Да, слушаю! — крикнул он в трубку.

Это был Слуцкер.

— Звоню, звоню вам сегодня с утра, Емельян Аристархович, — сказал он, поздоровавшись,— все занято. Вот, не надеясь совсем, решил попробовать еще раз.

— Да, действительно, действительно, Юрий Соломонович, — в груди у Евлампьева будто екнуло что-то: неужели кто сообщил ему — Вильннков тот же самый —о мумиё и у Слуцкера есть возможность?..Действительно, мы сегодня сидим, как говорится, на телефоне…

— Ну, я вам что звоню, — сказал Слуцкер, — прочитали во вчерашних «Известиях»?

— Проч… во вчерашних «Известиях»? — бессмысленно переспросил Евлампьев. До него медленно доходило, что Слуцкер звонит вовсе не по поводу мумнё.

— Ну да, да, во вчерашннх. Вы ведь «Известия» выписываете?

— «Известия», — ответил Евлампьев, удивляясь, откуда Слуцкер знает это, и вспомнил: было дело, жаловался как-то в одном, на бегу, разговоре, что испортилась газета, совсем нечего стало читать, гляди-ка, осело в нем.

— Ну, я уже чувствую, что не читали.В голосе у Слуцкера прозвучала досадливая виноватость. — Веревкина с Клибманом статья там. Небольшая статья, но такая, знаете… с постановкой вопроса. О роли науки в современном производстве. И в качестве примера прнводят исторню с заменой шагающих балок на ролики. Примера благотворного сотрудничества наукн н производства.

— Вот ка-ак?! — протянул Евлампьев. О чем угодно он был готов услышать от Слуцкера, но только не о подобном. — О том, что сама установка, вместе с балкамн. тоже в союзе ученых с производством роднлась, об этом они не говорят?

— Нет, не говорят.

— Естественно…— Евлампьев поглядел на кухню — вчерашние «Известия», положенные утром Машей на подоконник, так и не прочитанные, по-прежнему лежали там. — Наживают себе капитал всеми возможными способами…

— А может быть, верят? Я, честно говоря, — в голосе у Слуцкера снова прозвучала эта досадливая внноватость, — честно говоря, я думал, что вы прочитали, Емельян Аристархович. А знал бы, что не прочитали, не стал бы вас расстраивать лишний раз…

Евлампьев — невидимо для него — махнул рукой:

— Да что, Юрий Соломонович… лишний или нелишний… А в смысле веры… твердить, знаете, на черное: белое, белое, белое — и