Евлампьева подмывало спросить Ермолая, как это так надо работать, чтобы за неполных два месяца о нем составилось столь «лестное» впечагление, но он сдержался.

— Ксюше одно лекарство нужно, и я хочу тебя попросить достать его,сказал он. Вдруг получится…

— Какое лекарство?

— Мумиё.

— А, это панацея-то от всех болезней?

— Ну, почему панацея? Ты что о нем слышал?

— Да что мертвых на ноги ставит, а у здоровых так прямо крылья отрастают, летать начинают.

Евлампьев улыбнулся. Господни, да ведь славный же он парень, Ромка…

— Ей нужно, Рома, — сказал он,чтобы у нее регенерация костной ткани быстрее шла. Пять граммов и требуется-то всего. Говорят, грамм по пять рублей продают. Может, знаешь, есть у кого?

Ермолай помолчал.

— Ладно, папа,— сказал он после молчания.— Есть у меня кое-какие мыслишки. Пока говорить не буду, но… есть.

Они попрощались по второму разу, и Евлампьев положил трубку.

— Что? — снова спросила Маша.

Евлампьев прошел на кухню, выдвинул из-под стола табуретку и сел.

— Да что… пообещал попробовать.

Он думал, стоит ли говорить Маше о том, что подслушал об Ермолае по телефону, желание было — сказать, но разум подсказывал, что не стоит: только расстроить ее, и все, а изменить — так ничего этим не изменишь.— Говорит, есть у него кое-какие мыслишки, — сказал он.

— А конкретно, конкретно,— спросила Маша,— ничего не сообщил?

Евлампьев махнул рукой.

— А, знаешь… Это вообще бессмысленно — его просить. Так уж, для совести для своей, что и его охватили. Если он к Ксюхе в больницу ни разу не выбрался… Вскинулся — съездить! — и кончилось на сем.

— Да, наверно…вздохнула Маша.Наверное. — Ну вот…прибарабанивая пальцами по столу

и глядя мимо Маши в окно на жаркое, выбеливающесеся небо, сказал Евлампьев.

Нет, не надо говорить ей о подслушанном, ни к чему. И того вот уже достаточно, что не удержался ни высказал свое мнение о его «мыслишках»… А вместе с тем, как он хорошо сказал о слухах про мумиё: мертвых на ноги ставит, а у здоровых крылья отрастают… Просто удивительно хорошо! Какая-то такая внутренняя тонкость за этим… Елене так не сказать.

— Ладно, потом посмотрим — Маша свернула газету и положила ее на подоконник. — Давай завтракать.

Они еще не ели. Стол стоял накрытый, но Евлампьсв решил позвонить Ермолаю до завтрака, не откладывая в долгий ящик.

— Да. давай, конечно, — сказал он. — Что у нас, творог?

— Творог, что ж еще? — сказала Маша, открывая тарслку. — Больше нечего. Лучше, чем колбаса эта…

❋❋❋

После завтрака Евлампьсв «сел» на телефон. Он позвонил Вильникову, позвонил Лихорабову, позвонил Канашеву, бывшему своему, до Слуцкера, начальнику бюро — вместе тогда, в начале шестидесятых, работали над машиной криволинейной разливки,позвонил еше двум старым сослуживцам, удалось прорваться и к Хлопчатникову, который почему-то снял трубку сам, так бы секретарша, наверно, не допустила, и пришлось бы ждать вечера, звонить домой. В прежние времена позвонил бы и Молочаеву, но после всего. происшедшего между ними месяц назад, ни о какой просьбе к нему не могло быть и речи. Несколько раз Евлампьев начинал набирать телефон Слуцкера, но всякий раз, не добрав до конца, нажнмал рычаг: опять же таки, если бы не тот разговор о балках… Осталась после него какая-то неловкость внутри, неловкость, не больше, но переступить через нее недоставало сил. К Лихорабову, с которым вообше грежде не знали друг друга, и то, чувствовал, можно было обратиться…

Ответы о мумиё все оказались неутешительными: никому никогда мумиё не требовалось, никто не представлял даже, как его достать, и все только обещали поспрашивать у знакомых.

Сестре Гале звонить было некуда — не имели они телефона, — но она, только Евлампьев закончил все намеченные звонки, позвонила сама.

— Ну, слышу наконец голос! — начала она, не здороваясь. Евлампьев улыбнулся: это чувство старшей в ней, видимо, до могилы. — Звонишь вам, звонишь — никто трубку не берет! Ну что такое?! Уж

не знаю, чем вы там занимаетесь. Ксюша что? Когда в гости на дачу к нам поедете?

— Что никто не отвечает — это неправда,— продолжая еще улыбаться, сказал Евлампьев. — Плохо звонила, наверно.

— Ну уж не без перерыва! — отозвалась Галя.

Они с Федором еще с майских звали их с Машей к себе на дачу — поковыряться в земле, побродить по лесу, переночевать, но пока Евлампьев работал и пока Ксюша лежала в больнице, поехать было просто невозможно.

— Да, пожалуй, можно теперь, — снова невольно улыбаясь, отозвался Евлампьев.

— Ну вот, давайте. Решите — когда, а я позвоню завтра.

Они поговорили еще о том и о сем, что пишут Галины дети из Москвы, что Ермолай, о погоде поговорили, разговор снова вышел на Ксюшу, и Евлампьев спросил о мумиё.

Но Галя о мумиё только слышала, не больше — читала в журнале «Здоровье», и, как и все, пообещала лишь поспрашивать у знакомых.

— Ну что? — спросила Маша, когда Евлампьев повесил трубку. Она стояла в прихожей с сумкамн в руках, готовая уже идти в поход по магазинам, и ждала лишь конца его разговора. — Все то же?

— Все то же,— сказал он. — Обещала поспрашивать. На дачу нас зовет опять.

— Так давай, — сказала Маша.— Хорошо сейчас, наверно, за городом. Давай.

— Давай, — согласился Евлампьев. — Подумай, когда нам удобнее. Так, чтобы мне магнезию не пропустить. И сначала, наверное, Ксюшу навестить нужно?

— Ну конечно! — Маша пожала плечами, будто упрекая его за подобный вопрос: само собой разумеется, к Ксюше! — и Евлампьев с улыбкой умилился про себя этому ее такому знакомому, такому родному движению. Когда-то, в первые годы их жизни вместе, он думал в таких случаях, что она и в самом деле укоряет его, и пытался оправдываться. — Я, кстати, в ресторан сейчас зайду, — сказала Маша, — может, завезли им лимоны. Сделаю ей тогда по рецепту — и увезем.

Она ушла, хлопнула за нею, звонко выстрелив язычком замка, дверь, и Евлампьев остался в квартире один.

Он вернулся к телефону, постоял возле него, вспоминая. кому же сше забыл позвонить, вспомнил — Матусевичу еше, да-да, Матуссвичу, конечно, но тут же н вспомнил, что у Матусевича нет телефона.

А больше, выходило, звонить и некому. Замкнутая была жизнь: дом да работа, дом да