И снова он проснулся в полном изнеможении от этой борьбы, разбитыи и обессиленный, с гулко и тяжело булающим в груди сердцем. И опять светила луна в окно, отгородив ссбе в комнате бледно-фиолетовый закуток, и в этом немощном, рассеянном свете он увидел спяшую на свосйи кровати другую старуху, ту. с которой и была прожита жизнь, и услышал ее сонное сиплое дыхание, — господи милостивый, зачем этот сон, да разве нх корни, его и жены, не переплелись уже давно в такой неразъединимый узел, что, двое, они сделались одним стволом, одним существом, одним организмом. и по отдельности, так, чтобы каждый сам по себе, нет их…

Евлампьев лежал с открытыми глазами, глядел в потолок, держал руку на бухающем сердце и просил, непонятно кого, освободить его от этого странного сна, не посылать больше, не трогать его.

Лунный закуток в комнате делался все меньше и меньше — луна уходила, — и стал он уже размываться и блекнуть в зарождающемся мало-помалу свете нового утра, а Евлампьев все не спал, ворочался, скрипел пружинами, и никак не получалось утишить сердце.

В конце концов он встал, тихо, чтобы не разбудить Машу, прошел на кухню, нашарил на буфете пузырек корвалола, на фоне посветлевшего окна накапал в стакан двадцать капель, разбавил водой и выпил.

Сразу же возврашаться в постель было боязно — еще слишком рядом было изматывающее бессонное ворочание, и, выпив, Евлампьев сел на табуретку к столу, облокотился о него и сколько-то времени сидел так, глядя в окно, в сереюшее пространство перед собой, старательно пытаясь ни о чем не думать.

— Леня! — позвал из комнаты испуганный голос жены, — Ты где?

Евлампьев вскочил, громыхнув табуреткой, и бросился в комнату.

Маша лежала, приподнявшись на локте, и глаза у нее были открыты.

— Что такое? — торопливо спросил Евлампьев, наклоняясь к ней.

— Что с тобой? — вместо ответа спросила Маша.— Ты почему не спишь? Плохо что-нибудь?

— А, — понял Евлампьев причину ее тревоги. И похлопал жену по плечу.— Да ничего такого, успокойся. Не спится…

— А я проснулась, глянула — нет тебя. Нет все и нет… Ну ладно, ложись давай, — махнула она рукой.

Ему было невмоготу идти на свой диван, буквально отталкивало от него.

— Давай я с тобой лягу. — Он сходил к дивану, взял подушку и вернулся к кровати.

— Подвинься.

— Ой, Леня, да ну что ты придумал! — сердито сказала Маша. Она удостоверилась, что с ним все в порядке, успокоилась и могла теперь быть недовольной.

— Молодой, что ли, спать вместе?

— Да ничего, ничего, — уговаривающе произнес Евлампьев.

Маша, ворча что-то неразборчивое, приподнялась, рывком передвинула свою подушку к краю и подвинулась сама.

Евлампьев лег с нею рядом и положил руку ей на плечо. Она было повела им, чтобы он убрал руку, но он не убрал, и Маша больше не противилась. Он лежал, чувствуя грудью, бедром, коленями ее тело, знакомую родную тяжесть его, и ему было хорошо и тепло. Потом он услышал, как изменилось дыхание у Маши — она заснула, и самого его тоже повело, понесло, качнуло… На короткий миг оплывшее усатое лицо мелькнуло перед ним, но он усилием воли отогнал это видение, и оно больше его не беспокоило.

3

День начался с телефонного звонка.

Евлампьев вскочил с кровати, шлепая босыми ногами по полу, разлепляя на ходу рукой неоткрывающиеся глаза, пробежал в коридор и снял трубку.

— Да-а!..— проговорил он хрипло.— Слушаю!

«Ермолай»,еще когда лишь вскакивал с кровати, пронзило его. Но это была Елена.

— Вы что, спите еще? — спросила она. — Я уже целый час на работе. Что это вы так долго?

Действительно долго, Евлампьев удивился. Никогда они не спали дольше восьми, разве что в прежние годы, когда Елена с Ермолаем были детьми, отсыпались по воскресеньям, а так обычно в семь, в половине восьмого, во сколько бы ни легли, уже поднимались — привычка. Видимо, это от вчерашнего дня: навозились со стиркой.

— Поднимаемся, Лена, — сказал он,-поднимаемся, дочка. Заспались просто…

— Тогда слушай, папа.— Голос у Елены был пообычному исполнен энергин, ясен и жизнелюбив — совершенно как до болезни Ксюши.— Помнишь, мы о мумиё говорили?

— Ну да, да, помню, — отозвался Евлампьев.

— Ну вот. Мы с Саней ездили вчера в санаторий, разговаривали там с врачом, в общем, он считает, что нужно попробовать. Не повредит, а помочь может. Сейчас нужно, чтобы у нее как можно быстрее восстанавливалась костная ткань, а мумиё этому очень помогает. Врач говорил, у него был больной, со сложным переломом, ему полтора месяца полагалось в гипсе быть. А он с мумиё через три недели уже ходил. Представляешь?

— Ага-а…протянул Евлампьев. — Вот как…

Доставать мумиё Елене советовали уже давно, Виссарион даже смотрел специально у себя в библиотеке в энциклопедиях, что это такое, но врачи в Ксюшиной больнице на все расспросы о мумиё пожимали плечами: «Да бог его знает!»

— Ага-а, — повторил он. — Значит, все-таки имеет смысл?

— Имеет, папа, имеет. Знаешь, дыма без огня не бывает. Так просто слух не пойдет. Очень вас прошу. У кого только можете — везде спрашивайте. Для первого курса лечения граммов пять нужно, совсем немного, так вот хотя бы эти пять граммов. По пять рублей его продают, это двадцать пять рублей выйдет, не так уж и дорого, принимая во внимание обстоятельства.

— Да конечно, конечно, — сказал Евлампьев. — Сегодня же прямо и начнем, дочка…

— Есть, безусловно, опасность, что подсунут какую-нибудь подделку, но что ж делать — придется рисковать.

— Ну да, ну да, — сказал Евлампьев.— Видимо… А как там Ксюша?

— Хандрит. Домой просится. Но куда ж домой, там врачебное наблюдение все-таки, если что… и воздух, их на веранду вывозят. Главное, что ей нужно — воздух, в городе такого нет, сосны же кругом.

— Ну понятно, — отозвался Евлампьев. Обо всем этом было тысячу раз говорено-переговорено, и Елена, видимо, не столько повторяла сейчас это заново, сколько пересказывала свой разговор с Ксюшей.

— К вечеру температура у нее тридцать восемь, — добавила Елена.Утром нормальная, а к вечеру все поднимается. Видно, еще идет процесс… Мумиё надо доставать.

— Это мы договорились. Сегодня же.

— Хорошо,