Действительно, на примере сделанного Аристотелем легче всего выявить то, что сделано до него. При этом, конечно, необходимо учитывать, что сведения о его предшественниках, за исключением Сократа и Платона, настолько отрывочны, что мы скорее должны говорить не о том, что ими сделано, а о том, что дошло. То есть о сохранившихся обрывках. Тем не менее, поскольку вопрос стоит не об истории науки, а о научной парадигме, как она есть для нас сегодня, то неважно, как много сделал тот или иной мыслитель, важно лишь то, что от него взято этой парадигмой, ведь только оно учитывалось и оказывало воздействие на наше мышление. Поэтому вполне можно согласиться с мнением Владиславлева о предшественниках Аристотеля:

«Конечно, никто не скажет, чтоб в словах Гераклита: “дурные свидетели для людей глаза и уши”, или “многознание ума не научает”, было начало логики: эта оценка свидетельства внешних чувств, могла возникнуть при частых опытах над недостоверностию их показаний. Пифагорейцы обратили внимание на ум математически образованный, как орган знания, но отсюда до методического изучения приемов его, конечно, слишком далеко. Демокрит различал темное и действительное знание: первое приобретается чувствами, второе разумом. Парменид напоминает, что об истине невозможно судить по внешним чувствам, но возможно только по разуму. Зенон своими возражениями против понятий пространства, против достоверности чувственного восприятия еще более подтвердил мысль о достоверности одного только логического мышления и недостоверности обыкновенных понятий, возникающих на свидетельстве внешних чувств. Он снискал себе славу основателя софистической диалектики. Но все эти мысли, хотя важные в общем философском смысле и для теории познания в частности, в истории логики имеют мало значения. Иное дело признать важность ума в деле знания, и иное дело в подробности и притом методически рассмотреть его приемы» (Там же).

Владиславлев тут слегка невнятен. Может показаться, что он противопоставляет теорию познания «важности ума в деле знания». На самом деле это лишь нечеткость стиля. Эта самая «важность ума» и есть для него теория познания, а заключительное предложение должно бы было сегодня прозвучать как: Одно дело – признать важность ума в деле познания (в теории познания), и иное дело – в подробности и притом методически рассмотреть его приемы. Иными словами, логика начинается после того, как познание признано важным.

Логика оказывается описанием познавательной способности человека. Правда, за исключением чувственной составляющей этой способности. Иначе говоря, Логика – это описание работы обрабатывающей воспринятое части нашей познавательной способности. Наука здесь оказывается орудием этой познавательной способности, скрытым в подробном и методичном изложении приемов познания.

Как кажется, «подробность» разработки приемов задается как требование глубиной и сложностью задач, которые ставятся перед этой наукой. Рассматривать подробнее значит создавать все более мелкие, тонкие и в силу этого точные приемы исследования изучаемого материала.

Методичность же здесь, как видится, есть проявление всеохватности, то есть потребности в цельном знании. Изложить методически значит создать сеть уловления смыслов или значений. И чем методичнее разложены приемы познания, тем уловистее прочесывание ею предмета познания.

Все это позволяет принять вывод Владиславлева:

«Соображая точку зрения, на которой стояла Греческая философия до Сократа, мы можем понять, что в этот период никаких систематических исследований логических приемов и не могло явиться. Внимание философов, поглощенное объективным миром, еще не различавшее субъективного мира от объективного, не противополагавшее субъекта объекту, и не могло прийти к мысли об исследовании логических приемов:

ибо мысль о них предполагает весьма развитое самосознание» (Там же).

Владиславлев тут в определенном смысле неточен. Мы не можем считать, что досократовская мысль была занята «объективным» миром, то есть миром, как он есть, если исключить из него человека (наблюдателя), как понимает это современная наука. Досократики совершенно определенно не занимались внутренним миром человека, как предметом исследования, но предмет их исследования был лишь по видимости внешним по отношению к этому внутреннему миру. Как пример можно взять хотя бы представления о первостихиях или пифагорейскую математику. На самом деле их предмет скорее был мифологией, то есть исследованием представлений о внешнем мире, а не наблюдений над ним, как в современной науке.

Тем не менее, каким бы на самом деле ни был предмет исследования досократиков, к логике, то есть к изучению приемов познания и способности думать, это отношения не имело.

Правда, шаг в том направлении был сделан ранее Сократа – софистами, которые, скорее, были логическими эмпириками, прикладниками, использующими первые описания способов работы ума и приемов наблюдения над ней для извлечения непосредственной выгоды.

«Мы встречаем до Аристотеля весьма незначительные начатки анализа мышления. Софисты оказали услугу философии тем, что, установив принцип относительности и субъективности знания, естественно вызывали тем умы на исследование, чем отличается истинное знание от ложного и чем должно руководиться мышление при различении истины от лжи. С другой стороны, говоря и приучая других говорить pro и contra всякого положения, они должны были возбудить в умах нужду в правильной теории доказательств, способов их и сравнительной их оценке. Только в софистическую эпоху, в первый раз, могла серьезно возникнуть потребность в каком-либо анализе логических приемов в доказательствах. Но подобные исследования не были в интересе софистов и были вне их умственного кругозора» (Там же, с.3).

Эти совершенно верные замечания Владиславлева переводят все исследование истории естественнонаучной парадигмы психологии в русло классической философии познания. Это означает, что культурно-историческая психология должна сопоставлять свою парадигму не только с естественнонаучной психологией, но и с работами таких классиков философии, как Кант или Гуссерль, которые, хоть и пытались изгнать психологизм из философии, тем не менее, очень многое сделали и для развития психологии познания. Суть их поиска – найти инвариантную, то есть неизменную и всегда, в любой психике присутствующую составную часть жесткой и однозначной разумности, совпадающей с очевидностью.

Мне кажется, их ошибкой было то, что они не разделили эту составляющую на слагающие ее основы, зависящие от естественных условий земли (простейшие взаимодействия) и от договоров с людьми о способах общения (простейшие взаимоотношения).

Для продолжения разговора об Аристотеле, мне снова придется вернуться к Сократу и Платону. Правда, поскольку в этот раз речь пойдет об их логических приемах, это не будет повторением.

В отношении Сократа, все логики вслед за Аристотелем сходятся в том, что ему принадлежит выделение понятия «истинного знания», понятия «понятие» как орудия истины, знания, а также двух логических приемов – определения понятия и обобщения или наведения (индукции). Однако, то, что психолог может рассматривать как огромную заслугу Сократа, логик считает не менее принципиальным недостатком: «Это было бы действительным шагом к логической теории