Будь я лицемеркой, я бы датировала эту запись последним днем 1922 года. И так во всем. Вчера мы вернулись из Родмелла, а сегодня у меня одно из тех состояний, которые обычно волнуют врачей. Что это и почему так? Желание иметь детей, я полагаю; жизнь Нессы; непроизвольное ощущение, будто вокруг распускаются цветы. Вот Анжелика, вот Квентин и Джулиан. «Дети, не налегайте перед сном на сливовый пудинг». У нас ужинают гости. Горячей воды нет. В спальне Джулиана утечка газа. Все эти детали – сорванные наугад цветы. Из-за них моя жизнь иногда кажется пустоватой, и тогда мой закоренелый романтизм наводит меня на мысль о том, чтобы пробиваться вперед в одиночку сквозь ночь: внутри стоически страдать, снаружи прокладывать путь, идти до конца и т.д. Правда в том, что паруса развеваются вокруг меня в течение пары дней по возвращении, а я, не будучи в полной готовности, просто размышляю и бездельничаю. Состояние, конечно, временное, но позвольте мне внести полную ясность. Позвольте одну исповедь здесь, где нет нужды хвастаться. Много-много лет назад, после случая с Литтоном, я сказала себе, поднимаясь на холм в Байройте[945]: «Никогда не притворяйся, что тебе не нужно то, чего у тебя нет», – отличный совет, полагаю. По крайней мере, я часто его вспоминаю. Никогда не притворяйся, например, что детей можно чем-то заменить. А потом я говорю себе (интересно, почему эта мысль всегда ассоциируется с миссис Фрешфилд), что нужно приложить все усилия и (как бы это выразить?) любить вещи такими, какие они есть, вернее, лишить их особого влияния на вашу личную жизнь. Нужно отбросить пустое в сторону и осмелиться на то, что существует независимо от вас. Молодых женщинам это сейчас очень трудно. И все же это принесло мне удовольствие. А теперь, когда я замужем за Л., мне не нужно прилагать усилий. Я занимаюсь тем, что нравится. Может, я была даже слишком счастлива? Может, стала трусихой, потакающей своим желаниям? И не проистекает ли часть недовольства из этого чувства? Вчера вечером я не смогла остаться на Гордон-сквер 46, потому что Л. по телефону выразил негодование: «Опять допоздна. Как глупо. Сердце плохое…». Моя самоуверенность так ослабла, что я не осмелилась ему перечить. Потом я отреагировала. Конечно, это сложный вопрос. Разумеется, у меня порой болит голова и сердце, что портит ему жизнь, но, если люди живут вместе, имеет ли право один из них… И так далее. Но я обычно пытаюсь прийти к душевному равновесию, прежде чем вступать в реальную перепалку, но все это опять звучит отрывисто, бессвязно и поверхностно, будто аптекарь сокращает названия лекарств, поскольку и так знает, что в них. Когда я буду перечитывать свой дневник в пятьдесят лет, я, возможно, тоже пойму, о чем речь.

Что ж, средний возраст. Пусть это будет лейтмотивом моих рассуждений. Я боюсь того, что мы стареем. Мы постоянно заняты и придаем большое значение часам. «Мне нужно закончить переписку», – сказал Л. сегодня. Я не шучу. Это всерьез. Но мы не должны позволять нашим увлечениям и удовольствиям становиться объектами фетишистского поклонения. Л., я думаю, страдает от того, что все понимает. Он видит вещи настолько ясно, что не может расслабиться и порассуждать. А у нашего поезда теперь столько вагонов, что мы обязаны ехать дальше. Хотя легко делать вид, будто на нас давят. Однако Несса, которая вполне могла бы сослаться на узы и обязательства, гораздо свободнее, чем мы. Например, Пасху она встретит в путешествии с детьми. Мы должны зарабатывать – это правда. Мы хотим иметь дом, два дома, двух слуг, издательство, какую-нибудь Томсон, какого-нибудь Ральфа. И все же большая часть этого делается ради меня. Честна ли я, желая иного? Разве я не чувствую (в основном), что должна ослабить вожжи ради писательства? Что перерывы утомляют меня и подливают масла в огонь?

Я оставлю эту мысль незаконченной – с ноткой вопроса, выражающей определенное настроение, которое часто меня накрывает, но редко выражается. На первый взгляд, жизнь состоит из череды подобных состояний, но они составляют часть целого, в которое я сейчас вникать не собираюсь.

Так закончился 1922 год.

Вирджиния начинает новую тетрадь (Дневник XII).

7 января, воскресенье.

Поднимем занавес и начнем со сцены на пороге дома 50 по Гордон-сквер. Мы подошли к нему вчера вечером с сумками и цейлонским мечом. Там была Мэри Х. в брюках лимонного цвета с зеленой тесьмой. И вот мы сели ужинать холодной курицей. Вошли Роджер, Адриан и Карин; мы постепенно взбодрились и настроились пойти в дом 46. Это был самый гордый момент в жизни Клайва, когда он вошел – с Мэри по одну руку, с Вирджинией по другую – в гостиную, которая была полна людей и предметов, по большей части в восточном стиле. Допустим, нормальный пульс человека – 70; через пять минут он был 120, и кровь не липкая бледная жидкость, как днем, а блестящее пузырящееся шампанское. Так было у меня и у большинства людей. Мы постоянно сталкивались друг с другом, горланили, использовали христианские имена [данные при крещении], льстили, хвалили и думали (по крайней мере я) о Шекспире. Во всяком случае, когда мы пели, я думала о нем – о том, что все мы понравились бы Шекспиру в тот вечер. Но не то чтобы Бобо казалась лучше мокрой совы с какой-то особенной и, как по мне, вызванной чем-то личным угрюмостью, которую она принесла с собой. Потом пришел простоватый и с каменным лицом Дарвин – не помню, какой из них. Была Хасси, напоминавшая викторианскую швею за столом, покрытым мохеровой скатертью в клетку. Однако мне повезло, и я нашла хорошую комнату с Фрэнки [Бирреллом], Шеппардом, Банни и Лидией – словом, со всеми моими друзьями. Вот только я почти не помню разговоров. Банни попросил меня стать крестной матерью его ребенка[946]. А один бельгиец хочет переводить мои книги. Арнольд Беннет считает меня замечательной и т.д. и т.п. (Все это, несомненно, внесло лепту в мое веселье.) Гамбо переиначивала детские стишки; Лидия танцевала; были шарады; Сикерт[947] изображал Гамлета. Все мы были легки, талантливы, дружелюбны и, будто послушные дети, вознаграждены таким вот прекрасным праздником и удовольствием от него. Могли ли так наши отцы? Я, одетая в кружева матери, смотрела на маленькое кроткое личико мышки Мэри в старой рамке и удивлялась.

Дерзну сказать, что никто не говорил ничего выдающегося. Я сидела рядом с Сикертом – мне понравился и он, и его искусные, но совсем не светские разговоры о живописи и Уистлере[948], об операции, которую он видел в Дьеппе. «Но стоит