чем мы говорили. В большинстве случаев мы, думаю, достигали близости в разговорах о книгах, вернее, о наших произведениях, и в этом было что-то нерушимое. А потом она стала отстраненной. Было ли ей до меня дело? Порой она говорила, что да, целовала меня и смотрела как будто бы (это сентиментальность?) преданным взглядом. Она бы точно дала обещание не забывать. Именно это мы сказали друг другу в конце нашего последнего разговора. Она обещала, что пришлет почитать свой дневник и будет писать всегда[958]. У нас настоящая дружба, говорили мы друг другу в глаза. Что бы ни случилось, она сохранится. А случались, я полагаю, лишь мелочные придирки и, пожалуй, сплетни. Она так и не ответила на мое письмо[959]. И все же я чувствую, что дружба осталась. До сих пор есть вещи, о которых я думаю и хочу рассказать Кэтрин. Если бы я была в Париже и пошла к ней, она бы встала и через три минуты уже говорила со мной. Вот только я не могла сделать этот шаг. Окружение (Марри и остальные), мелкая ложь, предательство, вечные игры и подтрунивания, или что бы там ни было, во многом уничтожили суть дружбы. Кто-то был слишком нерешителен и потому все отпустил. И тем не менее я ждала, что следующим летом мы снова встретимся и начнем сначала. Единственный раз в своей жизни я завидовала тому, как человек пишет. И поэтому мне было трудно написать ей, и я увидела в себе, отчасти, наверное, из-за зависти, все те качества, которые мне не нравились в ней.

В течение двух дней я чувствовала, что постарела и потеряла стимул писать. Это проходит. Я больше не вижу Кэтрин с венком. Мне не так уж ее и жаль. Но у меня такое чувство, что я буду периодически думать о ней всю свою жизнь. Вероятно, у нас было что-то общее, чего я больше не найду ни в ком другом. (Я повторяю это снова и снова с 1919 года.) А еще мне нравится рассуждать о ее характере. Думаю, я никогда не придавала большого значения физическим страданиям Кэтрин и тому, как они, должно быть, озлобили ее.

«Nation», вероятно, продали без ведома Массингема; у Л. сильная простуда. Я опять в постели, у меня 38,3С. Фергюссон грозится вырезать мне гланды.

28 января, воскресенье.

В последние две недели меня одолевает какая-то меланхолия. Я связываю это со смертью Кэтрин. Так часто я сейчас в депрессии. Да – продолжаю писать, но в пустоту. Конкурентов нет. Я петух, одинокий кукарекающий петух. Так много всего в нашей дружбе было завязано на писательстве. Но у меня тогда поднялась температура, и я на неделю слегла с тяжелой простудой, от которой, думаю, не оправилась до сих пор. Начинать отчеты надо с физического состояния.

Кэтрин, как узнал Ральф от Бретт, умерла через 10 минут после кровоизлияния, поднимаясь по лестнице с Марри, который случайно оказался рядом. По словам Ральфа, Бретт «в глубоком потрясении». Скоро у меня не будет изречений Ральфа для дневника. Поэтому я в меланхолии? Как и у большинства людей, мои чувства по поводу расставания с ним смешанные. У нас уже дважды была Джуд – Марджори, как я должна ее называть и называю, – а завтра она выйдет на полный рабочий день. Как по мне, на ней слишком много пудры и парфюма, а еще Марджори растягивает слова. Короче говоря, не аристократка. Однако у нее честные намерения в глазах, и к делу она относится серьезно, что с лихвой компенсирует отсутствие опыта. Боюсь только, как бы Марджори не оказалась болтушкой. Ее скорость, увлеченность и надежность пока намного лучше, чем у Ральфа. Вон он сидит, широкий как дуб и такой же угловатый. Мы больше не слышали от него о «Tidmarsh Press».

Видела множество людей – яркие образы, мелодии граммофона; из-за болезни принимала гостей здесь, но мне не стоит оскорблять человеческую душу, которую я действительно очень уважаю. В Бобо и Бетти [Майнерцхаген] нет ничего острого или яркого. Обе словно растворяются в ноябрьском тумане; обе подавленные, беспричинно эмоциональные. Бобо бездумно предается интрижке, возможно, со студентом-медиком по имени Стэнли (она не называет имен). Они ходят на свидания, занимаются любовью, которая ей нравится, но кажется какой-то неполноценной. Ей нравится обстановка. Она ходила с ним куда-то накануне вечером и сказала, что окружающая обстановка была великолепна. Она поддалась нереальности происходящего, затем пожалела и сказала ему, что это в последний раз. Потом она жалеет о сказанном, ищет у себя принципы, ищет их у меня, а я, не зная всех обстоятельств, советую ей окунуться с головой в жизнь, поразмыслить, но не отступать, что, конечно, соответствует тому пути, который она сама втайне хочет избрать и все же в глубине души считает нечистым. В данном случае так считаю и я.

А у Бетти и вовсе не было для меня ничего интересного. В жизни не видела такого безвольного и предвзятого существа. Она развалилась в кресле напротив, не считая нужным разговаривать, или что-то придумывать, или комментировать, или прибегать к уловкам, которые люди придумали, чтобы не застаиваться. Однако мы медленно, но верно стагнировали. Бетти – милая девушка; под этим я подразумевая нежность и чувствительность, но также цепкость, эгоистичность и самолюбие. Она говорит, что платье – это прекрасная приманка. Говорит, что живет с гнилыми людьми. Собирается уехать за границу и учиться пению. Тем временем она сняла квартиру на Квинс-роуд [возможно, в Ричмонде] – так далеко от своих обычных мест, что ей приходится обедать вне дома, – и ежедневно часами бродит по улицам, заглядывая в витрины магазинов и, полагаю, прицениваясь к платьям.

Кто еще был? Роджер и Боб. Боб, словно кастрюля на плите, молчаливый, но кипящий внутри. Крышку пришлось не поднимать, иначе он бы забрызгал нас пеной. Много разговоров о «Nation», которая, как я уже писала, продана Мейнарду и его команде, а наше будущее опять весьма туманно[960]. Но не время предаваться сомнениям, поэтому прямо сейчас я заявляю, что через два месяца мы станем богаче. Массингем создаст новую газету; Мейнард удержит Леонарда солидной зарплатой. А потом? (Спешу закончить до ужина.) Лекция Роджера – последняя[961]. До нее я ужинала с Ноэль Оливье (Ричардс) в Клубе. Она смотрела на меня этими странными глазами, в которых, похоже, сверкала бледно-голубая слезинка; романтичными глазами, в которых как будто все еще отражается Руперт[962], купающийся в реке в Кристоу[963]; чистыми, широкими и, кажется, глубокими глазами. Или за ними ничего нет?